– Я не был профессором, но имел наглость болтать в кулуарах, и кто-то из тех же коллег, чью совесть, наверное, я мозолил, вспомнил, что видел меня идущим за руку с молодым человеком. А это тогда было хуже, чем наделать при всех в штаны. Понимаю священника, ему по службе положено обвинять мужеложство. Мог бы – и какого-нибудь пастуха или матроса: обнять, наконец, жену с детишками после долгого похода – вот истина, а не то, что могло с ним случиться в бескрайних полях или в море, куда даже Божье око заглянуть не в силах, не то что исповедник. Так что вполне искренне он бросался брезгливо клеймить дрожащую на лакировке коллективного сознания тень монстра-пидораса. Но тогда ведь моими обвинителями стали люди античной культуры. Они цитировали Каллимаха, Пиндара, Катулла, любовались гиацинтами, изучали греческие вазы с изображениями ложного проникновения и бичевали содомитов.

Когда уже после войны я вернулся из ссылки, людоеды пригласили меня на кафедру, но из меня не выдавилось ни слова, хотя меня просто выворачивало наизнанку. Дело в особой чувствительности. У меня слабый желудок. Только не причисляйте меня к героям. Герои – я их видел – вели себя по-другому, но не будем о грустном, да? Хотите сицилийскую кассату[104]?

Вот тут-то, согласившись, разумеется, на кассату, я и подсунула ему диктофон. К третьему прослушиванию в галерее стемнело, зажгли фонари. Ему пора было уходить. Мы расцеловались и пообещали друг другу встретиться на следующей неделе. Понуро я шла в сторону дома. Я так старалась узнать, что же в тот зябкий День Всех Святых было сказано между Лавинией и девушками, но теперь, узнав, не понимала, как с этим быть.

«На ловца и зверь!» – кто-то мягко взял меня под локоть. Оглянувшись, я почти не удивилась: его банк был в двух шагах, рабочий день кончился, а я проходила как раз мимо книжного, в котором он каждый день отмывался от рабочей грязи.

Марио смутился от моей радости, в улыбке сморщил нос и показал акулью чащу зубов. Он идет во Дворец экспозиций на одну выставку, не хочу ли и я с ним? – принял он мое приглашение залезть под зонт. Чтобы ненароком не завязнуть в каштановом меду его глаз, я посмотрела в сторону. Во мне все еще прокручивались фразы, услышанные от старичка, самые важные из которых были записаны на свободной странице кончающегося молескина. – Хотеть-то хочу, но не грозит ли это превращением в подружку банковского работника? – С одной стороны, я, конечно, мечтала о дружбе с Марио, с другой – в свободное время мусолила и перемалывала в себе предрассудки.

И все-таки, как всегда, мы оба наполнились радостным волнением. «А может, наоборот, мне совсем не помешало бы ненадолго воспарить или погрязнуть, да или просто сожрать выпечку, заглотить немного сбальято», – отдалась я в конце концов духу пофигизма и развлечений, который всегда, в любой момент был готов прицепиться к прохожему в этом городе. К тому же от Марио исходили волны такой доброты, что меня тянуло к нему хоть немного погреться.

И все же, видно, мне было не суждено валять дурака, как это делают миллионы людей всего мира. Проходя мимо вросшей в землю древней церквушки, боковым зрением я подцепила группку людей. Ну ладно, факт – фактом – до Рождества оставалось лишь около месяца, и сезонное ожидание чуда с суетливой помощью рынка, торопящегося его завернуть и проставить цену, обострилось до предела, но к чему слабым людям подобные сюрпризы? Да еще в этом районе и в такой неподходящий момент! Разве Рим такой маленький город, что в нем неизбежно сталкиваться с какими-то полузнакомыми просто на улице?

С каждым Олиным шагом вверх по ступеням, из дальних веков ведущим к современному уровню города, а также и к нам, на нем стоявшим, становилось яснее, что сегодня мне незачем было ее видеть и что хорошо развитое боковое зрение всегда готово подставить подножку на пути к цели. Я считала, что Оля должна была оставаться для меня экзотическим знакомством, второстепенной возможностью среди множества других и что только я могла решать, вызывать ее к жизни или нет. К тому же у меня еще не прошла оскомина от нашей последней встречи.

Но у самой Оли, видно, было другое мнение.

– Эй, – окликнула она меня, отделяясь от кучки сиротски одетых мужчин и женщин с пакетами в руках, – вот и встретились!

Оленька приостановилась на середине ступеней, размазывая капли дождя по лицу, и представилась нам во всем блеске: с огромным голубым пластиковым мешком, словно Дед Мороз, и точно, как у него, нос у нее был ярко-красным. Видно, уже изрядно набралась. Как назло, вынесло эту поганку из подземелья мне навстречу, как раз когда я хотела примерить на себя образ деятельной дамы, знающей не понаслышке о доброй дистанции и ходящей на культурные мероприятия не только из-за бесплатных фуршетов. Нехотя я стала спускаться по лестнице навстречу ничему хорошему, проклиная общие места, на которых почему-то и такому небанальному человеку, как Оля, суждено было непременно поскальзываться. А Рождество и правда мне вспомнилось не зря: в дверях показался монах с коробкой еды. В этой церкви под праздники помогали нуждающимся.

Пусть думает что хочет, – решила я, взглянув на Марио. Знакомство с пьяницей, скрывающей загадочную душу, могло придать скромному служащему черты героя какого-нибудь русского романа.

– Познакомьтесь, – представила я их, раздраженно принюхиваясь к Оле, которая, к моему изумлению, стала явно кокетничать, то задерживаясь своим сумасшедшим белым взглядом на добром лице Марио, то загадочно шаря им по сторонам. Да еще и присела, прям Анна Павлова, в каком-то козьем книксене при пожатии руки. Марио же, как мне казалось, делал явные усилия скрыть, что он шокирован убогим видом моей знакомой. Мне мерещилось, что он улыбается иронично и натянуто, и я еле сдержалась, чтобы не обругать его буржуазным слюнтяем. Оба меня бесили, но потом я все-таки взяла себя в руки. В конце концов, мне хотелось пойти с ним на выставку, и нужно было отделаться от этой бомжихи. Но абсолютно неожиданно Марио решил пригласить и ее. Поскольку мы с Олей говорили по-русски, он не был уверен, что она маракует на местном, и потому, любезно улыбнувшись, он произнес фразу, от которой мне сделалось просто кисло:

– Если твоя подруга хочет присоединиться, то мы можем пойти на выставку все вместе.

Выставочный дворец был буквально в двух шагах, и мне ничего не оставалось делать, как обратиться к Оле с предложением, но она уже сама все поняла и жеманно улыбнулась: «С удовольствием, я ведь так люблю изобразительное искусство». По-русски это прозвучало бы претенциозно или наивно, но здесь это были самые простые, бытовые слова.

Я зло подумала, что, видно, не случайно мы встретились с ней на паперти как раз той церкви, от которой в Средневековье отправлялась ежегодная процессия вдовиц в надежде подцепить претендента.

В кассе Марио каким-то лихим жестом вытащил из кармана деньги, сложенные в блеснувшем золотом зажиме. Тогда я еще не подозревала, что он относился к, казалось бы, сгинувшему на тупиках и перекрестках товарных отношений типу рыцарей и трубадуров, и попыталась подсунуть ему хотя бы свою часть. Оля осталась равнодушной к нашей борьбе, но зато проявила характер, так и оставшись застегнутой на все пуговицы мокрого балахона, хотя все-таки от полиэтиленового мешка ей пришлось на время отказаться.