Называлось оно словом война и, в отличие от игры в дочки-матери, обладало гораздо большими возможностями автономии.

Зона военных действий ограничивалась Зимним садом, то есть была тотальной. Генералы менялись каждое мгновение и без всяких предварительных назначений. Мертвые валялись здесь и там. Раненые корчились от боли. Медсестры визжали, под летящими пулями подбегая к извивающимся телам. Стрельба раздавалась повсюду, и трудно было отличить наших от врагов. Правило было такое: если тебя удавалось хлопнуть ладонью по спине, ты считался мертвым, если же только дотронуться – раненым. Уклоняясь от убийственной руки, люди мчались во всех направлениях. Никакого специального принятия на войну не требовалось, достаточно было просто начать бежать или оказаться в засаде вместе с одной из сторон.

В ходе уже первой войны, в двух шагах от смерти, когда настигающий звук дыхания преследователя стал смешиваться с грохотом моего собственного сердца, я резко остановилась, а потом медленно пошла, как будто ни в чем не бывало. Ноги, несущие остро направленное тело мчащегося мне вслед врага, поравнялись со мной и пробежали мимо. Я продолжала спокойно идти, а любой человек, будь то чужой или наш, пробегал дальше, даже не взглянув на меня. Меня больше не замечали, не принимали в расчет! Как будто я надела шапку-невидимку. Люди бежали и падали, а я медленно продвигалась против течения реки смерти, и она расступалась только передо мной. Поглядывая на то, как копошились сопляки из младшей группы, как какие-то девочки сидели на скамейках, как наша воспиталка ежилась от холода, я наслаждалась каждой секундой жизни.

Какой странной теперь казалась мне эта война! Меня пробирал ужас при воспоминании о том, что было лишь несколько мгновений назад, и сквозь прищуренный взгляд возвращающегося после смертоносной бойни воина я смотрела на чуждое движение, ставшее для меня теперь уже лишь прошлым.

Взрослые часто рассказывали о настоящей войне, которая не так давно закончилась. В этой войне мы победили фашистов, которые были чертями и нелюдями. Может быть, и там можно было обмануть врага, неожиданно выйдя из игры? Но если бы рядом со мной бежала мой лучший друг Катя или Гриша-Капитан, я бы, конечно, не остановилась даже под пулями, – однажды поняла я, когда, чтобы скоротать время до прихода родителей, снова оказалась среди разгоряченного краснощекого полчища. Тени хаотично бежали в сумерках сквера, спотыкались, падали и колотили друг друга по плечам и лопаткам. Голубой снег с каждой секундой все больше синел, деревья становились все более черными, и их тени почти слились с тьмой.

Эта едва начавшаяся зима оказалась особенно холодной. Порой, когда не было сил ждать перед коробкой для монет, Оля, припрятав скарб, доезжала до Джемелли[102]. От станции Святого Петра ехать было ровно одиннадцать минут, поезда теоретически отправлялись каждые четверть часа с третьей платформы, практически нередко бывали сбои, но Оля никуда не спешила.

Огромный больничный город пульсировал сотнями коридоров, прозрачно сиял светлыми холлами, и каждому мог найтись в них уголок. Клиника (именно здесь после таинственного покушения лечился недавно умерший Папа) носила имя медика, ученого отца Августина Джемелли. Повсюду висели черно-белые фотографии и живописные портреты этого сдержанного мужчины в больших очках. Мало кто из рассеянных посетителей находил хоть минутку на чувство благодарности к добрейшему падре, и, уж конечно, вряд ли кто-нибудь помнил, как в момент расцвета фашизма ради усовершенствования мира он выражал пожелание смерти абсолютно «всем иудеям, распявшим Нашего Господа» в дружественном некрологе для одного из них.

В застекленных отсеках ожидания телевизионные экраны рассылали лучи заботы. В пределах разумного, конечно: никто не стал бы здесь потчевать гостей теплыми ватрушками с дымящимся чаем, но все-таки, пусть и очень разреженно, здесь теплился уют, и в любой момент можно было оставить обширный диван ради всегда, без всякой очереди готового принять на должном уровне туалета. Это была отдельная тема в Олином, да и в любом основанном на бездомности мироздании. На холме, где она угнездилась, он существовал в античном стиле в виде ведра, которое регулярно опорожнялось под деревьями и иногда мылось под фонтанчиком. Иногда же Оля присаживалась в леске, как и миллиарды других людей, которые делают это на открытом воздухе вдоль железнодорожных путей или в пластиковые мешочки, забрасывая их потом куда подальше. Подобный метод был не намного хуже, чем принятый в культурном мире, когда по трубам из фарфоровых дырявых тронов непереваренное достигает рек, озер и морей. Пожалуй, он был даже откровеннее, экологичнее, но сколько можно заниматься благотворительностью ради окружающей среды? В конце концов, и Оле хотелось расслабиться и хотя бы иногда почувствовать себя привилегированной, вроде какой-нибудь актрисы или буржуазной госпожи, что, слив воду, сразу же забывает о своих неловких и не подобающих ей действиях. Перед тем как организовать себе рабочий пункт у Петра, каждое утро, кособоко проскочив мимо смотрительницы, Оля проводила время в открытом уже с восьми общественном клозете. Летом у раковин там даже можно было устроить постирушку, а потом развесить белье на ручке колесной сумки или разложить на горячих каменных скамьях. В Джемелли же было по туалету аж на каждом этаже, и все они были хороши.

Был в этом благоустроенном мире также и звенящий тарелками, гудящий эхом удовлетворенного хора бар. В белых рубашках с черными бабочками, в черных штанах с ладно обхватывающими фигуры эластичными поясами на талии перешучивались бармены, пока в ритме сальсы алхимичили над коктейлями, наливали, убирали, откупоривали и разогревали. Колпак кофейного запаха покрывал столовую, где то и дело оставляли на столике по полпорции чего-нибудь вполне съедобного, а иногда и теплого. И никто никого не замечал. Все было суетно и деловито, как в аэропорту, только чуть душевнее.

Иногда Оля отрывала номерок и садилась у окошек касс оплаты. Как и все, она взволнованно следила за красными меняющимися цифрами светового табло. Иногда какая-нибудь буква (А, F, С или G), означающая определенную услугу – анализы, визит к кардиологу, рентген или глазного, – надолго исчезала, и Оля негодовала и тревожилась вместе с пациентами. Но вот выщелкивались наконец все ее номера, и она переходила в другой отсек, как будто бы одно дело ею уже было сделано.

Уже в двадцатых числах ноября на первом этаже напротив рояля ставили нарядную елку, и в этот казенный храм сквозь анонимный гул прорывались неподотчетные искорки чудесного. Как и всем медсестрам, врачам, посетителям поликлиники и даже распознаваемым по особой бледности больным, порой выбирающимся из своих душных палат, Оле передавалась пока еще легкая предпраздничная лихорадка. Посреди всей этой деловитости в чужих глазах (если бы на нее вдруг когда-нибудь упал чей-нибудь взгляд) она вполне могла бы сойти за одну из посетительниц, что ожидали окончания операции родственника, результатов анализов или встречи с хворающей подругой.