На выставке была тьма народу. Кто-то тут просто прятался от дождя. В залах было не так и холодно, но меня знобило. Я постоянно ожидала какой-нибудь выходки со стороны Оли и боялась потерять ее из виду. Марио тоже не отставал от нас ни на шаг, в общем, только во втором зале я посмотрела на холсты, и мгновенно цвет чуть ли не сбил меня с ног. Он выплескивался из рам, заливал собой все пространство и пробивал даже со спины. Просто отрезы непрекращающегося цвета и света. Или тьмы. Чаще всего – два-три цвета, разделенные детской горизонтальной полосой. Тишина картин была подозрительной, хотя откуда-то издалека иногда доносился крик. Сильный порыв, какой-то тихий смерч вырывался из них и затягивал внутрь, хотя было понятно, что оттуда можно было бы и не вернуться.

Отойдя на шаг от полотна, я заметила Олю, которая застряла перед прямоугольником двух кусков шафранового света, с тонкой канареечной полосой посередине и с охрой как будто садящегося солнца поверху. Она стояла не шелохнувшись, будто зачарованная природным явлением. Как громом поражен, Марио тоже врос перед вписанным в охру кроваво-красным цветом с тонкими полосочками света, словно рельсами, посередине.

Встретившись взглядом, мы явно оба подумали, что на эти куски материи нужно смотреть в одиночку. Пройдя по второму кругу, я снова наткнулась на его распахнутое лицо подростка. Темные выпуклые глаза не отрывались от холста. Увидев меня, он сразу же преобразовал мускулы и надел ироничный вид. Никаких слов восхищения. Пожалуйста, никаких слов вообще, и, улыбнувшись друг другу, как две старые лисы-дипломатки на пенсии, мы с облегчением хватились Оли. Нигде ее не было. В тихом ликовании, лишь для проформы второй раз заглянув в туалет, я увидела ее сгорбленную спину. Плеская воспетой римской водицей себе на лицо, она вздрогнула от оклика, как будто увидела меня не в общественном туалете, а в своем будуаре.

– Марио приглашает нас что-нибудь выпить, – позвала я, стараясь не смотреть на нее.

С европейской сдержанностью мы заказали в косившем под поп-арт баре с белыми столами и стеклянной стойкой по эспрессо. Оля же пожелала виски. Через стекла очков Марио я заглянула в его глаза, но он не дрогнул ни единой черточкой и со своей мягкой улыбкой передал заказ официанту.

– Что-нибудь на закуску? – спросил он у Оли.

– Не, ничо не надо, – буркнула она по-русски и сама перевела для Марио.

– Немного маленьких пицц, чуть-чуть бутербродиков, – взял инициативу он.

Конечно, не нужно было этого делать, но он считал ведение светской беседы своей обязанностью кавалера и рубанул с плеча:

– Ну как вам показалась выставка?

Ольга хмыкнула и гыкнула, я тоже растерялась. Все-таки в нас, русских, мало светскости. Когда что-то получается некстати, мы, как правило, просто с удивлением констатируем этот факт, тем сильнее усиливая ощущение конфуза.

Однако Марио не растерялся и вырулил из трясины, сказав что-то о силе впечатления.

– Вам так не кажется? – повернулся он ко мне и к Оле.

– Разве это не очевидно? – ответила я вопросом.

– Мне ничего не показалось и ничего не кажется. Я просто уверена, – вдруг вступила Оля, жующая пиццетту, – этот художник видел наш ад, катастрофу, которая с нами произошла.

За этим последовало долгое молчание.

Даже Марио сперва не уловил, как развить ее метафору.

– Да, конечно, Ротко пережил войну, холокост, ведь он был евреем, – подумав, все-таки нашелся он.

– Неважно, кем был этот Ротко (Оля сделала ударение на последнем слоге), фамилия у него украинская…

– Вообще-то белорусская, он Роткович, – поправила я ее.

– Это неважно, – сверкнула она на меня своими белыми зенками, – он был там, вот и все. Он пережил тот же пожар, что и мы. Он его только и рисует. Это же очевидно.

Мы с Марио уже давно сидели над пустыми наперстками, повыскребав весь неразмешавшийся сахар, но и Оля не заставила себя долго ждать.

– Что-нибудь еще? – галантно и, как мне показалось, слишком формально спросил Марио, глядя на ее пустой стакан.

– Да, пожалуй, возьму себе еще один виски, – особенно не раздумывая, простодушно выбрала она.

На этот раз Марио посмотрел на меня более долгим взглядом то ли сообщника, то ли обеспокоенного родителя. Я же взглянула на него дерзко: нечего было потворствовать пьяным капризам. Пусть теперь сам расхлебывает.

Не замечая или не придавая значения нашим перекрестным флажкам, Оля вдруг налилась светом, как фонарик. Она зашмыгивала вытекающую из носа воду и утиралась тыльной стороной ладони. Марио сразу же потрусил за водой.

– Как я могу тебе помочь? – срезала я ненужные и очевидные «что с тобой?» или «тебе плохо?», окончательно переходя на «ты». Все-таки нам нужно было отсюда уйти, пока ее совсем не развезло. Однако в то же время я догадывалась, что виновником ее страданий было не спиртное и что на нее тоже подействовало взрывное устройство, замаскированное художником в краске и в сукне холста.

Странная, даже жуткая тишина стояла над пустынями и водами, муравой и холмами моего внутреннего пространства. Однако я не собиралась разбираться с этим прилюдно, тем более при Марио. Чем я могла ей помочь? Дать денег? У меня и самой их сегодня не было. Сходить с ней по инстанциям? Но у меня и за себя не получалось толком постоять. Или что там делают за себя?

– Ничем, – ответила она мне, даже не взглянув на стакан воды, поднесенный ей Марио. – Ты никому не можешь помочь, уже никто никому не может помочь, – она выстраивала дамбу из пальцев против прорывавшегося напора воды, что все-таки достигала ее обветренных щек с красными прожилками.

– Ну что? Если вы хотите здесь еще посидеть, то я пойду, – замялся было Марио, но почти сразу же сел обратно. Ведь Оля еще не допила второй виски, и он прекрасно понял мой умоляющий взгляд. Он был немного смущен и теребил кончиками пальцев лунки ногтей, расковыривая кожу.

Как начинающийся дождь – грозу, Олины слезы явно предвещали скорые рыдания, и кое-как мы вытащили ее из-за стола, забрали мешок и вышли на улицу. Слава богу, было зябко, дул ветер. При такой погодке, надеялась я, не очень-то покиснешь.

В автобус она зайти отказалась, и мы потащились по проспектам и площадям к ее жилью.

Бедный Марио хотя и нес бомжовый узел с какой-то врожденной царственностью, все-таки был скорее просто за носильщика, потому что Оля если и говорила, то только на родном. Может быть, ей даже вообще не нужны были слушатели.

По дороге я поняла, что под «катастрофой, которую мы пережили» она вовсе не имела в виду ни холокост, ни что-то метафорическое и что она говорила не о «нас», а о «них», вернее, – о себе самой.

Алый и багряный Ротко в кого-то вдувал мощь, ощущение тепла и света первичной жизни, а для нее мог бы неосознанно вытянуть из прошлого майские восходы с дымовыми шашками и утренними кострами против заморозков или безветренные закаты над чреватыми полями, голые ветви с красными гроздьями ягод, однажды зажегшиеся алыми костерками неподвижно замерших снегирей, предновогодний каток на речке после школы или давний, не заходящий в течение нескольких лет свет первой любви, о чьей силе она могла еще помнить. Он мог бы дать новый ток тому напряжению, которое некогда настолько озаряло ее мир, что был риск и сгинуть в этой лавине света, если б она сама не продолжала закаляться с каждым днем. Но все эти картинки, собранные в течение почти двадцати лет, были вырваны зараз напорами пыльного, предательского ветра. И если тени прошлого порой непрошено возвращались, их почти сразу выдувало прочь тяжелым порывом того, что она, в хоре множества голосов, именовала катастрофой, превратившей не только ее дальнейшую жизнь лишь в свидетельство и последствие.