– С ней что-то не так? – спросил режиссер.

Он усмехнулся про себя, вспомнив последний отчет о проказах Келексела с его дикаркой. Инспектор лишь теперь заподозрил неладное. Поздно – ох, как поздно.

– О нет, она меня более чем устраивает, – ответил Келексел. – Однако я вдруг осознал, что совсем ничего не знаю об аборигенах – ее родословной, так сказать.

– И за этой информацией вы пришли ко мне?

– Я не сомневался, что вы меня примете, – сказал инспектор и подождал, желая убедиться, что укол достиг цели. Пора им уже начинать играть в открытую.

Фраффин откинулся в кресле, прикрыл веки – под глазами залегли серебристо-голубые тени. Ах, с каким наслаждением он будет наблюдать падение этого болвана. Режиссер буквально смаковал каждый миг, предвкушая акт разоблачения.

Келексел положил руки на подлокотники кресла, провел по их гладким краям, почувствовал исходящее от них тепло. В комнате витал еле уловимый мускусный аромат – экзотичный, будоражащий запах, хранящий тайны инопланетного мира… наверняка какая-нибудь цветочная эссенция.

– Так вам нравится ваша питомица? – спросил Фраффин.

– Она просто прелесть, – без запинки отозвался Келексел. – Даже лучше, чем саби. Я удивлен, что вы их не экспортируете. Отчего так?

– Значит, у вас была саби, – ушел от ответа Фраффин.

– Да, но меня все же удивляет, почему вы не экспортируете местных самок.

«Его, видите ли, удивляет!» – Фраффин почувствовал внезапную ненависть к гостю. Разумеется, болван потерял голову из-за местной женщины – первый опыт так действует на всех.

– Многие коллекционеры с руками и ногами набросились бы на такой лакомый кусочек, – продолжал нащупывать почву Келексел. – С утехами, которые вы тут сулите…

– По-вашему, мне больше делать нечего, кроме как отбирать местных женщин для услады соплеменников? – рявкнул Фраффин и сам удивился раздражению в собственном голосе. «Уж не завидую ли я этому идиоту?» – подумал он.

– Тогда в чем же ваша задача, если не в извлечении прибыли? – спросил Келексел. Фраффин начинал порядком его бесить. Понятно, что режиссер давно догадался, что перед ним инспектор, однако никакого беспокойства по этому поводу не проявлял.

– Я коллекционирую слухи, – произнес Фраффин. – А то, что какие-то слухи я пускаю сам, никого не касается.

«Слухи?» – недоумевал Келексел.

А Фраффин подумал: «Точно! Я собиратель древних слухов».

Он и в самом деле завидовал Келекселу, его первому близкому знакомству с местной женщиной. Режиссер помнил старые добрые времена, когда хемы открыто расхаживали среди местных существ, сея зачатки раздоров замедленного действия, плоды которых пожинали десятилетиями позже. Они взращивали продажных политиков, ослепленных гордыней, подстегивали их смертоносные желания, седлавшие каждого как демоны. Ах, до чего славные были деньки!

Фраффин предался воспоминаниям; перед его мысленным взором замелькали годы, проведенные среди дикарей, когда он хитрил, подслушивал, вынюхивал, плел интриги. Он вновь слышал древнеримских юношей – как те громко хихикали, обсуждая такие темы, о которых их родители не смели и перешептываться. Он вновь глядел на собственную виллу – солнечные блики на выложенной кирпичом дорожке, травка, деревья и клумбы капризной форзиции. Так звала цветы она: «капризные форзиции». Возле тропинки росло молодое грушевое деревце…

– Им так просто умереть, – прошептал он.

Келексел как бы тоже задумался, приложив палец к щеке.

– По мне, так у вас болезненная зацикленность на смерти и насилии.

Вопреки своим намерениям, Фраффин не сдержался и вспылил:

– А сами вы их не переносите? Да? Как бы не так! Говорите, что вас привлекает ваша хорошенькая дикарка, я даже слышал, что вы не прочь примерить местную одежду. – Режиссер на удивление ласково погладил рукав своего пиджака. – Как же плохо вы себя знаете, инспектор.

Лицо Келексела потемнело от гнева. Это уж слишком! Нахальство Фраффина перешло все границы!

– Мы, хемы, закрыли все доступы к смерти и насилию, – процедил он сквозь зубы. – Смотрим на них лишь из праздного любопытства, не более.

– Болезненная зацикленность, говорите? – не унимался Фраффин. – Мы закрыли все доступы к смерти? Для нас это не более, чем развлечение, верно? – Он горько усмехнулся. – Однако в том-то и кроется извечный соблазн! Чем же таким я занимаюсь, что так вас привлекает – привлекает настолько, что вы не гнушаетесь спросить, что в их мире отвратительного? Так я вам отвечу, чем я занимаюсь: я играю с главным искушением хемов у них на глазах.

Говоря это, Фраффин не переставал жестикулировать – резкие, рассекающие движения вечно молодого, бьющего энергией организма; курчавые волоски на пальцах, ровные, ухоженные ногти. Келексел завороженно смотрел на режиссера, внимая его словам. «Смерть – наше искушение? Нет, не может быть!» И все же мысль поразила его своей холодной неизбежностью.

Наблюдая за жестами Фраффина, Келексел подумал: «Я не позволю тебе сбить меня с толку».

– Да вы смеетесь надо мной, – сказал он. – Я кажусь вам забавным?

– Не только вы, – подхватил Фраффин. – Меня забавляют все: и бедные существа, загнанные в клетку моего мирка, и каждый блаженный из нас, кто остается глух к предостережениям вечной жизни. Ведь эти предостережения касаются всех без исключения, кроме вас, верно?! Ха! Вот что забавнее всего. Вы смеетесь над ними, просматривая мои постановки, хотя не ведаете, над чем смеетесь. Ах, Келексел, вот где кроется сознание нашей собственной смертности.

– Мы не смертны! – воскликнул пораженный Келексел.

– Келексел, дорогой мой, мы смертны. Любой из нас может назначить себе конец, отказаться от омолаживания – вот вам и смертность. Вот она.

Инспектор сидел, не в силах произнести ни слова. «Режиссер просто спятил!»

Что до самого Фраффина, собственные слова всколыхнули давно бродившую в подсознании уверенность, она накатила, как волна, и, шипя, отошла, оставив одну лишь ярость.

«Меня терзают злость и сожаление, – подумал он. – Мои нравственные принципы ужаснули бы любого хема. Мне жаль Келексела и остальных бедолаг, которыми я пожертвовал без их ведома. На месте каждой снесенной головы внутри меня вырастают пятьдесят новых. Слухи? Собиратель слухов? О да, у меня сверхчувствительные уши, и я до сих пор слышу скрежет ножа по гренке на той вилле, что давно не существует».

В его памяти возникла женщина – смуглая, изящная хозяйка его римского дома. Не выше любого хема, низкорослая по местным меркам, но в его глазах прекраснее не было. Она произвела от него восьмерых смертных детей, и их смешанная кровь постепенно затерялась в генетической мешанине. Она постарела и подурнела – он и это помнил. Он не забыл ее остановившийся взгляд и черный рок, лавину несчастий, постигших их смешанных отпрысков. Она подарила ему то, чего не смог никто другой, – собственную долю в смертности.

«Чего бы только ни дал Потентат за сведения о тех