Прошло четыре дня после плавания Стоука в Этапе Беннета.Врач — его фамилия была Карбери — на второй день, казалось, пришел к выводу,что практически все мы — близкие друзья Стоука, как бы странно ни вели себя,когда внесли его в приемную, — мы то и дело заходили узнать, как он. Карбери ужне знаю сколько лет лечил студенческие ангины и накладывал гипс на кости,вывихнутые на футбольном поле, и скорее всего знал, что на гранисовершеннолетия поведение юношей и девушек непредсказуемо. Они могут выглядетьвполне взрослыми и при этом в избытке сохранять детские закидоны. Примеромслужит Ник Праути, выпендривавшийся перед деканом — таковы мои доказательства,ваша честь. Карбери не сказал, как плохо было Стоуку. Одна из санитарочек(почти уже влюбленная в Скипа, как мне показалось, когда увидела его во второйраз) прояснила для нас картину, хотя, в сущности, мы знали и так. Тот факт, чтоКарбери поместил его в отдельную палату вместо общей мужской, уже что-то сказалнам; тот факт, что первые сорок восемь часов его пребывания там нам неразрешили даже взглянуть на него, сказал нам побольше; тот факт, что его неотправили в стационар, до которого было всего восемь миль по шоссе, сказал намбольше всего. Карбери не рискнул перевезти его даже в университетской машине“скорой помощи”. Стоуку Джонсу было худо, дальше некуда. По словам санитарочки,у него была пневмония, начальная стадия переохлаждения из-за купания в луже, итемпература, поднимавшаяся почти до сорока одного градуса. Она слышала, какКарбери говорил кому-то по телефону, что если бы автокатастрофа еще хотьнанемного уменьшила объем легких Джонса — или ему было бы тридцать — сорок летвместо восемнадцати, — то он почти наверное умер бы.

Мы со Скипом были первыми посетителями, которых к немудопустили. Любого другого из общежития, уж конечно, навестил бы кто-то изродителей, но не Джонса, как мы знали теперь. А если у него были другиеродственники, они не дали о себе знать.

Мы рассказали ему обо всем, что произошло в тот вечер,опустив лишь одно: смех, который забушевал в гостиной, когда мы увидели, как онв тучах брызг одолевает Этап Беннета, и не прекращался, пока мы не принесли егопочти без сознания в приемную. Он молча слушал мой рассказ о том, как Скиппридумал украсить наши учебники и одежду знаками мира, чтобы Стоук больше невыделялся. Даже Ронни Мейлфант согласился, добавил я, и не пискнул. Сказали мыему для того, чтобы он мог согласовать свою версию с нашей; сказали еще и длятого, чтобы он понял, что теперь, признав свою вину (честь в сотворенииграффити), он навлечет неприятности не только на себя, но и на нас. И сказалимы ему без того, чтобы сказать ему в открытую. Этого не требовалось. Ноги унего не работали, но между ушами все было чин-чинарем.

— Убери свою руку, Кирк. — Стоук ужался, насколько позволялаузкая кровать, и снова закашлялся. Помню, я подумал, что, судя по его виду, они четырех месяцев не протянет, но туг я ошибся. Атлантида канула на дно, ноСтоук Джонс все еще на плаву: имеет юридическую практику в Сан-Франциско. Егочерные волосы осеребрились и красивы не хуже прежнего. Он обзавелся красныминвалидным креслом. В программах кабельного телевидения оно выглядит оченьэффектно.

Скип разогнулся и сложил руки на груди.

— Благодарности я не ждал, но это слишком-слишком, — сказалон. — На этот раз ты себя превзошел, Рви-Рви.

— Не называй меня так! — Его глаза сверкнули.

— Тогда не называй нас ворами только за то, что мы старалисьвыручить твою тощую жопу. Черт, мы же СПАСЛИ твою тощую жопу!

— Никто вас об этом не просил.

— Да, — сказал я. — Ты никого ни о чем не просишь, так?Думаю, тебе понадобятся костыли покрепче, чтобы выдерживать всю злость, которуюты в себе носишь.

— Злость — это то, что у меня есть, дерьмо. А что есть утебя? Всякая всячина, которую требовалось поднагнать, вот что было у меня. НоСтоуку я этого не сказал. Почему-то я не думал, что он растает от симпатии.

— А что ты помнишь из того дня? — спросил я.

— Помню, как написал “е…ый Джонсон” на общежитии — я этообдумывал уже пару недель, — и помню, как пошел в час на занятия. А на нихобдумывал, что я скажу декану, когда он меня вызовет. Какого рода ЗАЯВЛЕНИЕ ясделаю. После этого только обрывки. — Он сардонически усмехнулся и завел глазав синеватых глазницах. Он пролежал тут без малого неделю, но все равно выгляделбезмерно усталым. — По-моему, я помню, как сказал вам, ребята, что хочуумереть. Было это?

Я не ответил. Он дал мне предостаточно времени, но я отстоялсвое право молчать.

Наконец Стоук пожал плечами — ну, будто говоря, ладно,оставим это. В результате с его костлявого плеча сполз рукав нижней рубашки. Онпоправил его, двигая рукой с большой осторожностью — в нее была вколота иглакапельницы.

— Так, значит, вы, ребята, открыли для себя знак мира, а?Чудесно. Сможете надевать его, когда отправитесь на зимний карнавал. Ну а я —меня тут не будет. Для меня тут все кончено.

— Если ты продолжишь образование на другом краю страны, тыдумаешь, что сможешь бросить костыли? — спросил Скип. — А то и выйдешь набеговую дорожку?

Меня это немножко резануло, но Стоук улыбнулся. Настоящейулыбкой — солнечной и безыскусной.

— Костыли роли не играют, — сказал он. — Времени слишкоммало, чтобы тратить его зря, вот что важно. Тут никто не знает, что происходит,и не интересуется. Серенькие люди. День прожит, и ладно. В Ороно, штат Мэн,покупка пластинки “Роллинг Стоунз” расценивается как революционный поступок.

— Некоторые люди узнали больше, чем знали раньше, — сказаля.., но меня тревожили мысли о Нате, который тревожился, что его мать можетувидеть фотографию, как его арестуют, а потому остался на тротуаре. Лицо назаднем фоне, лицо серенького мальчика на пути к стоматологии в двадцатом веке.

В дверь всунулась голова доктора Карбери.

— Вам пора, молодые люди. Мистеру Джонсу надо отдыхать иотдыхать. Мы встали.

— Когда к тебе придет декан Гарретсен, — сказал я, — илиэтот тип Эберсоул…

— Насколько это касается их, весь тот день — сплошнаяпустота, — сказал Стоук. — Карбери поставит их в известность, что у менябронхит с октября, а пневмония со Дня Благодарения, так что им придетсяповерить. Я скажу, что мог в тот день сделать что угодно. Кроме как броситькостыли и пробежать марафон.

— Мы же не украли твой знак, — сказал Скип. — Мы его простопозаимствовали.

Стоук обдумал его слова, потом вздохнул.

— Это не мой знак, — сказал он.

— Угу, — сказал я. — Теперь уже нет. Бывай, Стоук. Мы к тебееще заглянем.

— Не считайте себя обязанными, — сказал он, и, полагаю, мыпоймали его на слове, потому что больше к нему в амбулаторию не заходили. Потомя несколько раз видел его в общежитии — четыре-пять раз, и я был на занятиях,когда он уехал, не потрудившись закончить семестр. Снова я увидел его втелевизионных новостях почти двадцать лет спустя, когда он выступал на митинге“Гринписа” сразу после того, как французы взорвали “Рэйнбоу Уорриор”. Было это,значит, в году 1984-1985-м. С тех пор я видел его на голубом экране довольночасто. Организует сбор средств на охрану окружающей среды, выступает встудгородках со своего в нос шибающего красного кресла, защищает в судеэкологов-активистов, когда они нуждаются в защите. Я слышал, как его называлине слишком приятными названиями, и держу пари, ему это по-своему нравится. Онвсе еще носит в себе злость. И я рад. Ведь, как он сказал, это то, что у негоесть.