— Хренов Нат! — Скип пришел в восторг. — Его приемная?

— Угу. В этом году как фон для Поклонения волхвов. Всемволхвам явно не помешало бы заняться зубами всерьез.

Мы поглядели друг на друга и зафыркали. Но прежде чем Скипзасмеялся по-настоящему, он начал кашлять. До жути похоже на Стоука.., нанесколько секунд он даже стал похож на Стоука — и у меня по спине опятьскользнула ледяная дрожь. Будь Стоук покойником, я решил бы, что нас преследуетего призрак, но он был жив. И по-своему Стоук Джонс продался не меньше любогохиппи, который от сбыта кокаина перешел к сбыту дутых акций по телефону. Онлюбит появляться на голубом экране, наш Стоук. Когда судили О. Д. Симпсона<Звезда американского футбола. В 1994 году был обвинен в убийстве жены и еелюбовника, но оправдан. Судебный процесс длился полтора года и почти полностьютранслировался по телевидению.>, то каждый вечер, переключая программы,можно было наткнуться на Стоука — просто еще один стервятник, кружащий надпадалью.

Кэрол не продалась, думается мне. Кэрол и ее друзья.., ну, ачто насчет студентов-химиков, которых они убили своей бомбой? Это была ошибка,я всем сердцем убежден, что это была ошибка. Та Кэрол, которую я знал, понималабы, что это был просто еще один хренов способ сказать, что нам пришлосьуничтожить деревню, чтобы ее спасти. Но вы думаете, родственникам этих ребятлегче оттого, что случилась ошибка — бомба взорвалась не тогда, когда должнабыла взорваться, извините? Вы думаете, вопросы о том, кто продался, а кто нет,имеют значение для матерей, отцов, братьев, сестер, любовников, друзей? Выдумаете, это имеет значение для людей, которые вынуждены подбирать клочки икак-то жить дальше? Сердца способны разбиваться. Да, сердца способныразбиваться. Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы мы умирали, когдаони разбиваются. Но мы не умираем.

Скип пытался успокоить свое дыхание. Монитор рядом с егокроватью тревожно засигналил. В палату заглянула сестра, но Скип махнул, чтобыона ушла. Сигналы вернулись в прежний ритм, а потому она послушалась. Когда онаушла, Скип сказал:

— Почему мы так весело смеялись в тот день, когда он упал? Явсе еще задаю себе этот вопрос. — Да, — сказал я. — И я тоже.

— Так какой же ответ? Почему мы смеялись?

— Потому что мы люди. Некоторое время — по-моему, междуВудстоком и Кентским расстрелом — мы считали, что мы нечто иное, но мызаблуждались.

— Мы считали себя звездной пылью, — сказал Скип, почтисохранив серьезное выражение.

— Мы считали себя золотыми, — согласился я, засмеявшись. — Ичто мы должны вернуться в райский сад.

— Наклонись-ка, хиппи-бой, — сказал Скип, и я наклонился кнему. И увидел, что мой старый друг, который перехитрил Душку, и Эберсоула, идекана Гарретсена, который обошел своих преподавателей, умоляя помочь ему,который научил меня пить пиво из кувшина и произносить “хрен” с десятком разныхинтонаций, я увидел, что он плачет. Он протянул ко мне руки. С годами ониисхудали, и мышцы теперь были не тугими, а дряблыми. Я нагнулся еще ниже икрепко его обнял.

— Мы пытались, — сказал он мне на ухо. — Никогда не забывайэтого. Пит. МЫ ПЫТАЛИСЬ.

Полагаю, что так. По-своему Кэрол пыталась больше любого изнас и заплатила более высокую цену.., то есть за исключением тех, кто умер. Ихотя мы забыли язык, на котором говорили в те годы — он канул в небытие, какрасклешенные джинсы, рубашки ручной набивки, куртки Неру и плакаты, гласившие“УБИВАТЬ РАДИ МИРА ЭТО ТО ЖЕ, ЧТО ТРАХАТЬСЯ РАДИ ЦЕЛОМУДРИЯ”, — порой вдруг возвращаетсяслово-другое. Информация, вы понимаете. Информация. И порой в моих снах ивоспоминаниях (чем старше я становлюсь, тем больше они кажутся одним и тем же)я ощущаю запах места, где я говорил на этом языке с такой непринужденнойавторитетностью: дуновение земли, аромат апельсинов, замирающий запах цветов.

Он просыпается под музыку, всегда под музыку. В первыезатуманенные мгновения наступающего дня его сознание попросту не справляется спронзительным “биип-биип-биип” радиобудильника. Словно самосвал дает заднийход. Но и музыка в эту пору года совсем не сахар: радиостанция, на которую оннастраивает свои радиочасы, травит сплошь рождественские песни, и в это утро онпросыпается под одну из двух-трех Самых Тошнотворных в его черном списке — подвоздыхающие голоса, исполненные слащавой елейности. Хорал “Харе Кришна”, или“Певцы Энди Уильямса”, или что-то в том же духе. Слышишь ли ты, что слышу я,выпевают воздыхающие голоса, когда он приподнимается и садится под одеялом,сонно моргая, а волосы у него торчат во все стороны. Видишь ли ты, что вижу я,выпевают они, когда он сбрасывает ноги с кровати, шлепает, гримасничая, похолодному полу к радио и нажимает клавишу отключения. Оборачивается и видит,что Шэрон уже приняла обычную оборонительную позу: подушка закрывает голову, ивидны только кремовый изгиб плеча, кружевная бретелька ночной рубашки дапушистая прядка светлых волос.

Он идет в ванную, закрывает за собой дверь, сбрасываетпижамные штаны, в которых спит, в корзину для грязного белья, включаетэлектробритву. Водя ею по лицу, он думает: “А чего бы вам, ребята, не пройтисьпо всем органам чувств, если уж вы на этом зациклились? Чуешь ли ты, что чую я,вкусно ль тебе то, что вкусно мне, осязаешь ли, что осязаю я, — валяйте!

— Вранье, — говорит он. — Все вранье.

Двадцать минут спустя, пока он одевается (сегодня утромтемно-серый костюм от Пола Стюарта плюс модный галстук), Шэрон более или менеепросыпается, но не настолько, чтобы он толком понял, о чем она бормочет.

— Повтори-ка, — просит он. — Яичный коктейль я уловил, адальше одно бу-бу-бу.

— Я спросила, не купишь ли ты две кварты яичного коктейля подороге домой, — говорит она. — Вечером будут Оллены и Дабреи, ты не забыл?

— Рождество, — говорит он, рассматривая в зеркале своиволосы. Он уже не тот растрепанный, ошалелый мужчина, который просыпается подмузыку утром пять раз в неделю — иногда шесть. Теперь он выглядит точно так же,как все те, кто, как и он, поедут в Нью-Йорк поездом семь сорок. Именно этогоему и надо.

— Ну, и что Рождество? — спрашивает она с сонной улыбкой. —Все вранье?

— Верно, — соглашается он.

— Если вспомнишь, купи еще и корицы…

— Ладно.

— ..но если ты забудешь про коктейль, я тебя убью, Билл!

— Не забуду.

— Знаю. Ты очень надежный. И выглядишь мило.

— Спасибо.