Он пожал плечами:

– Надеюсь, вы знали, что делали, и твое самоистязание не пропало зря. Теперь возьми больничный и как следует отлежись. С мозгами шутки плохи.

Наташа очень внимательно смотрела на Альберта Владимировича, но не заметила ни малейших признаков страха или разочарования, или даже просто интереса.

– Я имею право знать, – сказала Наташа.

– Что?

– Если мне по какой-то причине надо быть несчастной и умереть в одиночестве, я имею право знать эту причину.

– Наташа, но мы вроде бы все решили, – Глущенко растерянно улыбнулся, – договорились, и вдруг ты являешься на ночь глядя и требуешь…

– Ничего, таран – оружие героев. Никто вас не тянул за язык, что вы меня любите.

– Извини. Это вырвалось от неожиданности.

– То есть это неправда.

– Правда.

– Ну тогда скажите причину.

Он покачал головой.

– Альберт Владимирович! Не унижайте ни себя, ни меня.

Он потер лоб ладонью:

– Я бы покурил для храбрости, если бы от тебя так жутко не воняло никотином.

– Да, решение далось нам нелегко.

– Хорошо, Наташа, ты права. Если я скажу тебе, что инвалид, этого будет для тебя достаточно?

Она покрутила пальцем у виска:

– В этом, что ли, смысле?

– Нет, не в этом.

– Тогда в каком? На вид вроде вы совсем здоровы, хотя не в этом суть. Инвалидность для меня ничего не значит. У всех есть проблемы со здоровьем, а если пока нет, то будут. Вы мне дороги со всеми вашими особенностями, в чем бы они ни состояли.

Наташа пыталась сделать над собой усилие и поверить, но, похоже, Глущенко врет. Не может инвалид бегать каждый день шесть километров после того, как проведет рабочий день у операционного стола. Просто пытается придумать отговорку, чтобы она поскорее ушла, и самое противное, что не сильно старается.

– Наташ, у меня колостома, – буркнул Альберт Владимирович, – после ранения осталась, а закрывать никто не берется. Даже твой отец отказался, мол, лучше быть живым с колостомой, чем мертвым без нее. Довольно спорное утверждение…

– Вы поэтому его недолюбливаете? – перебила Наташа.

– Так точно. Все мои задвиги поэтому. И бегаю я тоже из-за колостомы.

– А какая связь?

– Перистальтику регулирую и тестостерон сжигаю.

Наташа вздохнула:

– Слушайте, я даже не знаю, что и сказать…

– Да ничего не говори, и так все ясно.

– Да вы просто дебил неадекватный! – Наташе хотелось вскочить, заорать, может быть, даже встряхнуть Глущенко, но сил на это не было. Какое же это было счастье – узнать, что все подозрения оказались напрасными. – Вы взяли и убили надежду из-за хреновни, которая вообще ничего не значит. То есть, простите, это не хреновня для вас, но для меня она не значит абсолютно ничего.

Глущенко покачал головой.

– Это просто особенность, – продолжала Наташа. – Вот у меня жопа большая, а у вас колостома, и что теперь?

– Не знаю. – Глущенко подошел к стулу, на котором, сгорбившись, сидела Наташа, и тяжело положил руки ей на плечи. – Сколько ж ты пачек высадила сегодня, Наташа?

– Не переводите тему.

– Не знаю, как мы будем…

– Я тоже этого не знаю.

Она встала и осторожно провела кончиками пальцев по щеке Глущенко.

Он обнял ее, хотел поцеловать, но Наташе вдруг стало стыдно, и она отвернула голову.

– Поехали ко мне? Я хоть переоденусь и зубы почищу, чтобы не омрачать наш первый раз своим смрадным дыханием.

– Вот видишь? Ты стесняешься из-за такой ерунды, а представь, мне каково?

– Да понятно.

Надежда Георгиевна не без удовольствия вела кочевую жизнь. Первую ночь они с Аней скоротали у Ларисы Ильиничны. Русичка предлагала им оставаться сколько потребуется, но Надежда Георгиевна не могла поступить так подло с женщиной, у которой только разгорается роман. Обзвонив своих немногочисленных друзей и выслушав про ремонты, нагрянувших родственников и болезни, она обратилась к Наташе. Это было нагло и неловко, их ничто не связывает, кроме трех недель, проведенных в суде, но отчаянные времена – отчаянные меры.

Не дослушав жалкое и униженное блеяние, Наташа тягучим от счастья голосом заявила, что может принять сестру по правосудию и у себя, но тут как раз освободилась прекрасная комната в коммуналке с нормальными соседями, где они могут пожить какое-то время.

Вечером она приехала вместе с высоким сухопарым человеком, отрекомендовавшимся Наташиным женихом. Оба сияли от счастья, и Надежда Георгиевна искренне пожелала им всего самого хорошего.

Наташа еще не совсем оправилась от своего сотрясения, поэтому за рулем сидел ее жених. Он предложил, раз уж на колесах, заехать за вещами, и Надежда Георгиевна с Аней, немного робея, вошли в родной дом.

Аня сразу деловито стала собираться, а Надежда Георгиевна прошлась по квартире со странным чувством неузнавания – просто не верилось, что она провела здесь последние двадцать лет. Все в одночасье стало чужим, и вышедшая к ней Анастасия Глебовна была уже не любимая свекровь, а чужая лицемерная старуха.

Она не дала спровоцировать себя на скандал, сухо сказала, что просто возьмет личные вещи и уйдет, тогда бабушка переключилась на Аню и обозвала ее ренегаткой. Мать сильно провинилась, и семья должна выступить единым фронтом, объявить бойкот, пока мать не осознает вину и не попросит прощения.

Надежда Георгиевна покраснела. В устах Анастасии Глебовны ее собственный до недавнего времени излюбленный педагогический прием звучал совсем уж паршивенько.

К счастью, Аня не поддалась ни на эту провокацию, ни на «как же ты бросишь свою любимую бабулю?», и они без истерик покинули квартиру, проведя внутри не больше четверти часа.

Альберт, так звали жениха Наташи, познакомил их с соседями, показал график стирки и уборки, а потом залез в чулан, очень долго там чем-то гремел и наконец извлек на свет божий тронутую ржавчиной раскладушку.

«Какой у вас милый и сердечный жених!» – шепнула она Наташе, а та почему-то рассмеялась.

Ане нравились эти приключения, но Надежда Георгиевна понимала, что очень скоро, когда пройдет первая обида, на девочку навалится тоска по отцу, брату и бабушке, и думала, как бы так сделать, чтобы Аня могла общаться со всеми членами семьи без чувства вины.

Алексей, кажется, настроен серьезно, и надо с достоинством пройти через развод.

Она двадцать лет считала счастливым свой брак, и все же надо признать, что его внезапное окончание не стало для нее сюрпризом.

Надежде Георгиевне очень давно было скучно с мужем, со всеми этими его жалобами на жизнь, на то, что без блата нет хода русскому человеку, на кафедральные интриги, в которых он всегда проигрывал, потому что честный и принципиальный. Она соглашалась, утешала, а сама думала о том, как сложились судьбы его однокурсников, у подавляющего числа которых тоже не было никакого блата, но уговаривала себя, что это академия, научная среда, там свои правила. Потом Надежда Георгиевна обнаружила одну пугающую закономерность – муж проваливал все, о чем она его просила. Неважно, касалось ли это уборки, или покупки билетов, или проверки уроков у детей. Всегда находилось железобетонное объяснение, непробиваемое оправдание, но что толку, если дело оставалось не сделано? Долгое время Надежда Георгиевна убеждала себя, что муж – ученый, а им, как известно из классической литературы, свойственна рассеянность, поэтому сама пылесосила, мыла окна, вешала шторы, простаивала гигантские очереди в железнодорожные кассы и вместе с детьми пыталась понять, где ставить запятую, а где – нет. Не нужно отвлекать великий ум от великих проблем.