– Ну что вы, Надежда Георгиевна, я только предупреждаю. – Грайворонский изобразил улыбку до ушей.

– Понятно. Ладно. Тогда разрешите задать личный вопрос: зачем вы рассказали Мийке правду? Вы знаете, что этим толкнули его на путь наркотиков и самоубийства?

Грайворонский долго не отвечал, сидел, подперев щеку кулаком и внимательно глядя на собеседницу.

Наконец он произнес:

– Давайте я заварю чаю, потому что это будет долгий разговор.

Надежда Георгиевна пожала плечами, и Василий Иванович захлопотал, сбегал за водой и по-хозяйски достал чашки с полочки.

Она не торопила. Молча сидела и наблюдала за его ловкими уверенными движениями. Можно не сомневаться, Грайворонский давно примеряет на себя этот кабинет. Затем и приставал с задушевными разговорами – своим излюбленным оружием.

Надежда Георгиевна приняла у него из рук чашку и пригубила слишком крепкого чаю.

– С удовольствием исповедуюсь, раз уж вы готовы меня слушать, – ухмыльнулся Василий Иванович, – в конце концов, я никак не нарушал закон, и больше того, не сделал абсолютно ничего плохого. Меня никто не может упрекнуть, но в целом комбинация вышла изящная, и, черт возьми, приятно поделиться своими достижениями с умным человеком. Я ведь вас очень уважаю и ценю, Надежда Георгиевна.

– Переходите к сути вопроса.

– Охотно. Когда я был ребенком, в голове порой всплывали странные картинки, которым я никак не мог найти объяснения. То я видел, как еду на велике по огромному коридору, то вдруг представлялась массивная дубовая дверь с золотой ручкой, то здоровенная пальма возле широкого окна. Я недоумевал, став постарше, решил, что видел все это в каком-то фильме, и успокоился. Сомнений в том, что я родился и вырос в Ленинграде, в крохотной хрущевке на окраине, у меня не возникало никогда. Я знал, что мама у меня героиня войны и теперь занята благородным делом – увековечивает память погибших товарищей, гордился ею и помогал чем мог. Мама – замечательный человек, Надежда Георгиевна, и она заслуживает справедливости, как никто другой. О том, кто мой отец, я до определенного возраста думал мало. Мама с бабушкой не поднимали эту тему, а для меня, маленького пуританина, слова «мамин муж» и «мой папа» являлись синонимами. Только в классе втором или третьем я сообразил, что человек, умерший за семнадцать лет до моего появления на свет, вряд ли может быть к нему каким-то образом причастен.

От круглых фраз Василия Ивановича Надежду Георгиевну стало подташнивать, но она не стала перебивать, а внимательно слушала дальше.

– Не стану утомлять вас описанием страданий незаконного ребенка, – усмехнулся Грайворонский, – они хорошо известны благодаря классикам мировой литературы, скажу только, что я их не избежал, а несколько позже бабушка открыла мне всю правду. Оказалось, мои фальшивые детские воспоминания отнюдь не фальшивые. До трех лет я жил в Москве, в высотке на Восстания, а мама заведовала библиотекой в ВПШ, была известной писательницей и общественным деятелем. Члены правительства считали за честь дружить с нею, но только мама у меня слишком открытый и искренний человек, не любила пользоваться связями, что в конце концов ее и погубило. Не будем вдаваться в подробности и рассуждения, жизнь моей матери – это не повод для сплетен, поэтому голые факты: своим появлением на свет я обязан тем, что маму полюбил курсант ВПШ. Он был много моложе, и женат, и, к большому несчастью, обладал рудиментарной порядочностью. Ему, видите ли, хотелось такой роскоши, как чистая совесть, поэтому он принимал участие в нашей жизни, и, естественно, наступил момент, когда об этом узнала его жена. Надо вам сказать, Надежда Георгиевна, что у любого курсанта ВПШ обязательно найдутся влиятельные родственники, обнаружились они и тут, только по линии супруги. Отец жены моего папаши занимал высокий пост в правительстве, и я склонен думать, что это была основа ее привлекательности. Просто прекратить связь обманутой супруге показалось мало, но вымещать злость на муже опасно для собственного будущего, и она стала планомерно уничтожать соперницу. Била по всем фронтам, а мой доблестный папашка тихонечко сидел в кустах и радовался, что этот шквал минометного огня обрушился не на него. Знаете, я сам человек мстительный…

– Да, я поняла.

– Только всему есть предел. Мстить – да, плясать на костях – нет. Я мог бы простить ей много, потому что она защищала свое гнездо и была вправе ненавидеть мою маму. Выкинула ее из прекрасной квартиры и из Москвы вообще? Ладно, допустим. Боль от измены мужа ужасна. Захлопнула перед ней двери всех издательств? Жестоко, но мама родила меня от ее законного супруга. Вынудила уйти с любимой работы? Уже лишнее, но, сделав над собой усилие, можно простить и это. Но организовывать публичную травлю – это уже перебор. К счастью, наше ханжеское общественное сознание побоялось раздувать тему свободной любви и супружеской неверности в контексте героя революции. Вышла лишь одна чахлая статейка, мерзкий пасквиль о том, что вдова, хранящая память о герое революции, не хранит эту память именно в том смысле, как полагается вдове, а рожает детей неизвестно от кого, поэтому необходимо оградить светлый образ от грязных рук распутной женщины. Бабушка показала мне эту пожелтевшую заметку, вырезанную из газеты, и я понял, что должен отомстить. Иногда я пытался поставить себя на место отца. Тут женщина и там женщина. Тут ребенок и там ребенок. Мог уйти к моей маме, но остался со свирепой бабищей только потому, что там были сосредоточены связи и возможности, и ради них он бросил на произвол судьбы маленького сына. Искупительная жертва, прямо как в сказке.

Надежда Георгиевна догадалась, что речь идет о Павле Дмитриевиче, и теперь всматривалась в Грайворонского. Как она раньше не замечала, что у него такие же точно льдистые глаза, как у Димы, только без ярко выраженного темного ободка, и отцовская ямочка на подбородке? Он кажется хлипким, но это из-за дурацких шмоток, надежно маскирующих мускулистую фигуру. Похож на отца, только не такой массивный благодаря хрупкой изящной матери. Она вздохнула: еще один ребенок с искалеченной душой.

– Если бы папа хоть немного позаботился о нас! – продолжал Василий. – Хотя бы признал меня сыном и дал свою фамилию, чтобы мне не пришлось каждый раз теряться, когда спрашивают, не родственник ли я великому Ивану Ильичу! Если бы высылал алименты, и нам с мамой не приходилось вечерами мыть полы в библиотеке, чтобы получить жалкие полставки уборщицы!

– Я вам сочувствую, Василий Иванович.

Он отмахнулся от ее слов и заговорил дальше:

– Прошло совсем немного времени, как всесильный член правительства дал дуба, а мой отец добился внушительных успехов. Ничто не мешало теперь ему переиграть все назад и вернуть маме все ее регалии, но он, видимо, совсем забыл про нас за важными делами. Ладно, чем больше слабела его память, тем крепче становилась моя. Как Понтий Пилат в романе Булгакова, я переживал самый страшный гнев, гнев бессилия. Что я мог, простой пионер, даже не председатель совета отряда, против всемогущего партийного работника? Я мог ждать. И я ждал.

Надежда Георгиевна почувствовала озноб и обняла ладонями свою чашку, чтобы немножко согреться. Она знала, что услышит дальше.