Туда, в другое кочевье, собираются отдать с полтора или два десятка рабов. Вот Накато и займет место среди них.

Разумеется, попадаться на глаза Фараджу или кому-то еще в кочевье не обязательно. Рабов передадут, после этого дороги двух племен разойдутся. Вот на другой день, как они направятся в разные стороны, она и проберется ночью потихоньку туда, в новое кочевье. Новых рабов первые дни никто не будет помнить по лицам — вот пусть и затеряется среди новеньких.

На робкий вопрос — как же она затеряется, если ее сможет признать кто-нибудь из своих, Амади только фыркнул и отмахнулся. Мол, сообразительнее надо быть.

Только и оставалось, что пожать плечами в недоумении. А потом кивнуть. Колдун вроде как остался этим доволен. Хмыкнул, похлопал ее по плечу.

Ну, если не слишком беспокоится — ей и подавно ни к чему переживать. Как-нибудь все устроится. В степях, по всему, пробыть придется еще долго. Возможно даже, год. Или два. Зато у нее впереди две совершенно свободные декады! Ей только нужно будет следовать за кочевьем в отдалении, не выдавая себя. А потом…

Потом не будет ничего нового.

Она станет исполнять роль безответной рабыни и ждать приказов Амади. А спустя время, когда-нибудь после, все снова поменяется. Но ненадолго. И так до бесконечности.

Обыкновенное течение жизни. Ничего нового или такого, что можно было бы считать невыносимым.

Она — игрушка колдуна, и она зависит от всякого его каприза. Она привязана к нему невидимой нитью, что тянется к печати на ее руке.

А еще она ближайшей ночью проберется в кочевье и украдет там бутылку вина. Пищу-то она и сама в состоянии себе добыть! Хотя нет: она украдет две бутылки вина. Одну — для себя. Вторую — чтобы принести жертву Нефер.

Может быть, однажды ветреная богиня поможет ей избавиться от крепкого поводка, которым она привязана?

Эпилог

Ранняя весна. Снова.

Почти год назад она покинула кочевье Фараджа. Целый год она не видела Амади — и вот снова глядит на него.

За этот год колдун сильно изменился. Тело шамана, которое он занял, заметно исхудало, сделалось более жилистым. Черты лица заострились, стали хищными — в них все сильнее проступал облик колдуна, который помнила Накато.

— Ну, что же ты стоишь? — Амади ухмыльнулся.

— О, а ты хочешь, чтобы я обняла тебя на радостях, мастер? — она нервно усмехнулась.

Ощущала себя неловко, глядя в темные глаза, из маслянистых сделавшихся колючими, пронзительными.

— Язва, — бросил зло Иму. — Мало, что сделалась хитрой, как лисица из джунглей Хвоста, так еще и язвит теперь.

— Подросла девочка, — одобрительно кивнул Амади. — Год прошел! Ну, не стой — кроме нас троих, здесь пока никого нет. И не будет, пока я не позову. Сядь, поешь, — он кивнул на поднос со сластями.

Накато уселась на краешек ложа. Колдун, хмыкнув, бросил в нее подушкой. Она, помедлив мгновение, подсунула ее себе под локоть, чтоб было удобнее.

— Что, Амади, никак не наиграешься? — Иму покривил губы. — Этот лис, — обратился он к Накато, — после твоего ухода всех рабынь в кочевье по очереди пере… кх, — он осекся, мотнул головой. Накато, впрочем, поняла и без слов. — Еще и до молоденьких дочек пастухов, что победнее, добрался!

— Их отцы не были против. Многие из девчонок, которых никто не желал брать замуж без пристойного приданого, после ночи в моем шатре находили себе мужей.

— И никто не в обиде, ага, — Иму хихикнул. — Каков, а? Видно, решил отыграться за всю жизнь.

Ну да! Колдун получил тело шамана Бомани — таким, каким оно и было при жизни. Цельным, без увечий. В отличие от тела самого Амади. Выходит, тот в истекший год ни в чем себе не отказывал. Любопытно — не вызвало это никаких подозрений у вождя? Или ему было плевать на проделки шамана — лишь бы кочевье процветало?

Не ее дело, если так подумать. Накато подцепила пальцами кусочек сладкой лепешки.

— И помощницу нашел себе под стать, — фыркнул Иму. — Тоже сладкое любит!

— Не ворчи, Иму, — примирительно отозвался Амади. — Сладкое все любят. А кто не любит — врет себе и другим. Другим — еще куда ни шло, а вот себе — последнее дело. Вспомни себя живым!

Тот фыркнул, скривился недовольно.

Накато решила, что ей вмешиваться в разговор старых друзей не нужно. В конце концов, что ей за дело, чем занимался последний год Амади? И что думает по этому поводу Иму… вот она за последний год ни разу не ела сладкого!

Обжиться в кочевье, куда попала по велению Амади, оказалось даже проще, чем она представляла. Большую часть рабов из кочевья Фараджа, что отдали туда, она знала лишь мельком. Почти не видела их и не говорила с ними в то время, когда прислуживала в шатре Рамлы. Самое большее — спустя декады три или четыре после того, как она прибилась к кочевью, один из них заявил — мол, чем-то похожа лицом на служанку покойной шхарт.

Накато тогда ему ничего не ответила: не знала, что сказать на такое.

Тогда еще один заржал и заявил — мол, и выражение лица у нее в точности такое же, как и у той девицы.

Накато пробубнила, что прислуживала в шатре одной из младших жен воина по имени Тимаш — одного из сильнейших и ближайших соратников Фараджа. А отдали с рабами, что ухаживали за скотиной, потому что госпожа разгневалась на нее.

После этого ее оставили в покое.

Накато с удивлением осознала: ни один из этих людей не мог всерьез представить, чтобы служанка, которую заживо похоронили с госпожой, очутилась среди живых. Такое попросту выходило за рамки всего, что они знали о жизни, ее законах и этом мире.

В том кочевье она провела лето, ухаживая за единорогами. А в начале осени ее продали в другое племя.

Там стадо состояло из одних лишь мамонтов. Ни зубров, ни единорогов в том кочевье не держали.

Накато с другими рабами ухаживала за громадными животными, вычесывая из густой шерсти грязь, паршу и паразитов. Невзирая на все их усилия, в зиму едва не четверть животных принялась болеть: толстые шкуры редели и облазили, по облысевшей коже расползались широкие мерзкие пятна.

У некоторых из мамонтов удалось вытравить