— куманов, которых доблестные отцы и деды наши гнали от берегов Волги и Дона! Но знайте: покончив с уграми, мы не остановимся! Мы пойдём дальше! Я исполню завет наших великих предков и покорю земли тех народов на закате солнца, которые они не успели завоевать! Я залью равнины кровью непокорных и переломаю хребты гордым! Никто, никто не посмеет противиться воле

Священного Воителя! Помните, это он заповедовал доблестному монгольскому воинству завоевать весь мир!

Тула-Бука аж хрипел от ярости и брызгал слюной.

Слова царевича поддержали громкими гортанными воплями огланы и нойоны. Некоторые из них вскочили со своих мест и, потрясая кулаками, выразили своё одобрение.

— Мы пойдём на угров двумя путями, — немного успокоившись, продолжил Тула-Бука. — Два наших тумена ворвутся в землю наших врагов через ущелье у Синей Воды. Их поведу я сам. Два других тумена возглавит доблестный Ногай. Они пойдут на Трансильванию. Наши орды раздавят угров, этих кипчакских прихвостней, этих недобитков, как жалких букашек, как трусливых зайцев! Боярин! — указал он грязным перстом на Варлаама. — Поедешь впереди. Будешь указывать дорогу. Оглан Тогрулджа! — окликнул царевич одного из своих приближённых, рослого, сутулого богатыря в начищенной до блеска броне. — Встанешь во главе ертаулов!

— Да будет так! — хором возгласили огланы, нойоны и беки.

Все кланялись, одни — раболепно, другие, как Тогрулджа и Ногай, лишь слегка наклонив головы.

«Ну вот. Будешь, боярин, заодно с татарами Угрию зорить. Вот до чего дожил! Слушаю эту глупость о завоевании мира! Валяюсь в ногах у грязного степняка, весь в его власти, в его воле! И нет в душе ничего, кроме жуткого страха и отчаяния!» — Горько и страшно было у Варлаама на душе, когда он, как и прочие, покинул шатёр Тула-Буки.

Не обрадовало его даже внезапное появление Тихона, спрыгнувшего с одного из окружавших лагерь обозов.

— Друже! — восклицал довольный Тихон. — Вот и снова вместях мы!

Оживлённый приятель тряс хмурого Низинича за плечи. Варлаам натянуто улыбался, слушая его.

— У нас во Владимире переполох. Ну, послал князь людей ратных, как уговорено было, мунгалам в помочь. Возле Львова повстречали рать Телебугину... — бодрым голосом начал повествовать Тихон.

— Там, верно, тоже сёла и хутора грабили ордынцы, — мрачно заметил, прерывая его, Низинич.

— Не без того, ясно дело. — Тихон насупился, улыбка вмиг исчезла с его пухлых уст. — Но, по правде говоря, на угров вельми зол я.

— Из-за Матрёны?

Тихон молча кивнул и с унылым видом опустил голову.

— Меня вот в передовой отряд царевич поставил, — перевёл разговор на иное Варлаам. — Может, и ты со мною?

— И вправду! — сразу вновь оживился Тихон. — Вместях, рядом — оно завсегда лучше! Я пойду, воеводу Павла упрошу!

Он заскочил обратно на телегу, крикнул что-то своим, затем, на ходу пристёгивая к поясу саблю, опять спустился наземь и помчался к одному из шатров на окраине стана.

...Князья Владимир Василькович, Лев и Мстислав, вопреки собственной воле и желанию, вынуждены были привести к Тула-Буке свои дружины. Почти целое лето стояла монгольская орда в Галиции, и за это время степняки съели, сожгли и ограбили всё, что было возможно съесть, ограбить и сжечь.

С горечью смотрел боярин Варлаам и иные подневольные русские мужи, как гибнет, уничтожается, пропадает, оскудевает людьми и добытками земля, поднятая некогда титаническими трудами старых князей — Ярослава Осмомысла и Даниила Романовича, как вороньё кружит над пашнями, над хлебами, которые некому убирать, над обугленными руинами, уныло чернеющими на месте некогда цветущих богатых селений. Мохноногие степные кони вытаптывали посевы, пламя пожирало дома, татары безжалостно резали скотину. Любого, кто противился такому порядку, ждала смертоносная стрела или аркан полоняника.

Варлааму становилось стыдно от понимания того, что не в силах он ничего сделать, ничего изменить, что не может он оберечь землепашца или ремественника от лютой беды, от голода и гибели. И был страх — страх, всё пересиливающий, всё одолевающий, страх некоей старческой немощи, страх беспомощности и безнадёжности, страх подлый, с холодным предательским потом и со струящейся за плечами трусливой змейкой. Этот страх глушил, подавлял все иные чувства: гнев, сострадание, горечь.

Он исчез, уступил место внезапному облегчению, когда уже в начале осени нойон Эльсидей передал Варлааму приказ царевича — выступать к Синеводскому ущелью.

79.

Через лесистые увалы Карпат конные сторожевые ертаулы пробирались медленно, осторожно, то рассыпаясь по сторонам, то встречаясь на какой-нибудь узкой тропке или в ущелье с громко журчащим внизу на камнях ручьём.

Проводники-гуцулы указывали дорогу. Для них переход на угорскую сторону был делом простым и привычным. В шерстяных чулках, в мягких горных постолах, чувствуя под ногой каждый камешек или выбоину, то держась рукою за луку седла, то карабкаясь вверх по крутым скалам, они без устали вели русские и татарские отряды через перевалы.

По левую руку цепями тянулись горы — Сывуля, Грофа, Говерла. Кое-где на вершинах ярко сверкал, слепя глаза, искристый снег.

Путь был утомителен и долог. В ущелье у Синих Вод, как оказалось, угры устроили засаду. Едва отряд под водительством Эльсидея стал взбираться по тропе вверх, как на него из леса посыпался град сулиц и стрел. В другом месте ордынскую сторожу завалило сброшенными сверху камнями и стволами деревьев. После нескольких неудачных попыток пришлось отступить и искать обходные дороги.

Для Варлаама дни были наполнены бесконечной чередой подъёмов и спусков. Сильно болела спина — сказывались-таки прожитые годы. Тихон — тот вроде и не ведал никоей усталости, был бодр, оживлён, улыбчив, как в молодости.

Низинич радовался за товарища.

«Ну, слава Христу! Отошёл, не поминает больше свою Матрёну. Да так, наверное, и должно быть. С его-то норовом долго горевать не пристало, — думал боярин. — Ну, а вот я? Нет, мне Альдона и поныне ночами снится. Но содеянного не поправить. Жить дальше надо. И Сохотай... Разве я её забыл?»

Варлаам сам себе в душе признался, что любит их обеих — и мёртвую, и живую. И каждую — по-разному. Альдона — это прежде всего страсть, порывистость, неистовство, это любовь, подобная пламени пожара, всеохватная, сжигающая душу целиком. Сохотай — та была более мягкой, нежной, тёплой. Такой бывает любовь в зрелости, когда страсти юности уже сгорели, смолкли и уступили место чувствам более спокойным и более глубоким, основательным, значительным.

Но долго раздумывать, рассуждать, копаться в глубинах своей души Варлааму не