Эбнер холодно смотрел на своего инквизитора и думал: "Как он может судить меня относительно происходящего на Гавайях, если никогда не жил здесь? Конечно, он может порицать мои действия, но чем он подкрепит свое обвинение?"

Преподобный Торн уже столкнулся с чем-то подобным в Гонолулу. Сейчас он рассуждал так: "Он, наверное, сейчас осуждает меня за то, что я сужу о его работе, ничего не зная о местных условиях, но каждая ошибка начинается с каких-то особых обстоятельств".

Элифалет Торн чувствовал себя крайне неудобно, но, предупредив Эбнера, был рад вернуться к более приятной теме, и сказал:

– В Бостоне к Богу всегда относились с большой любовью, но мне очень бы хотелось, чтобы вы тоже узнали о переменах, произошедшие в нашей церкви за последние годы. Наши лидеры теперь больше говорят о любви Господа и меньше обращают внимания на горькую прямоту Кальвина. Мы живем в новом духовном мире, брат Эбнер, и нам, людям пожилым, не так-то просто приспосабливаться к переменам. Однако нет большего удовольствия, чем подчиниться воле Господа. Я просто уверен в том, что Господь хочет направить нас именно по этому пути.

Неожиданно вдохновленный священник замолчал, поскольку увидел, что Эбнер как-то уж очень странно смотрит на него. Сейчас Торн подумал: "Какой же он тяжелый, консервативный человек. Наверняка ему не понять тех изменений, которые происходят у нас в Бостоне".

Эбнер же размышлял совсем о другом: "Иеруша положила начало этим переменам, и даже ещё большим, в Лахайне семь лет назад. Она смогла обосновать любовь Господа без помощи теологов и профессоров из Бостона. Но почему этот высокий человек ведет себя так надменно?"

Единственное слово примирения от Торна могло бы сейчас заставить Эбнера разговориться, и тогда бы он подробно рассказал гостю, какие изменения произвела Иеруша в его теологии. Но Торн промолчал, потому что, обратив внимание на замкнутость Эбнера, расценил её по-своему: "Как же, я хорошо помню, когда проводил собеседование с этим типом в Йеле. Он и тогда уже был легко возбудимым и чрезмерно самоуверенным юношей. Почему нашей миссии вечно достаются такие вот неудачные экземпляры?"

Затем, все ещё продолжая раздумывать о фатальном невезении в отношении подбора миссионеров, что часто срывает самые благородные планы, он затронул весьма важную проблему. Продолжая беседовать с Эбнером, он окончательно убедился в своем подозрении, что в лице Эбнера Хейла церковь приобрела одного из тех ограниченных, упрямых людей, у которых полностью отсутствует возможность роста, и которые представляют собой настоящие преграды для практической религии.

– Брат Эбнер, – вздохнул Торн, – я приехал сюда, чтобы вместе с вами посвятить в духовный сан любых гавайцев, которые готовы стать священниками. Не могли бы вы пригласить сюда своих кандидатов?

– У меня их нет, – признался Хейл.

Торн, удовлетворенный хотя бы тем, что не ошибся, определяя характер Эбнера, не стал повышать голоса и сердиться.

– Я не совсем уверен, что правильно вас понял, брат Эбнер. Когда Кеоки предал церковь, разве вам не пришло в голову сразу же набрать человек восемь или десять надежных гавайцев, чтобы начать готовить их к дальнейшей службе в церкви?

– Я тогда подумал вот о чем… – начал было Эбнер, но тут в голове у него опять все переместилось, и ему пришлось немного попрыгать, чтобы прийти в себя. Преподобный Торн с состраданием наблюдал за этой процедурой. Наконец, Эбнер заговорил снова: – Я подумал, что раз уж церковь пострадала от такого неслыханного позора, то не будет ли лучше, если… – В этот момент ему привиделся Кеоки, стоящий у алтаря Кейна. Плечи юноши украшало большое ожерелье из листьев маиле, а на шее у него висел китовый зуб. – Ну… – подытожил Эбнер. – Я по думал о том, что самое важное в то время было суметь защитить церковь от повторения такой катастрофы.

– Итак, вы не мобилизовали ни одного потенциального священника? – тихо переспросил Торн.

– Нет! Понимаете, преподобный Торн, если вы не прожили столько времени с гавайцами, вы не можете понять…

– Брат Эбнер, – перебил хозяина гость. – Я привез с со бой двух отличных молодых людей из Гонолулу.

– Миссионеров? – обрадовался Эбнер. – Из Бостона?

– Нет, – так же спокойно объяснил Торн. – Они гавайцы. И я собираюсь посвятить их в духовный сан в вашей церкви. Я был бы счастлив, если бы вы тоже представили какого-нибудь молодого человека из Лахайны, который, по вашему мнению, достоин церкви.

– Гавайцы в Лахайне, преподобный Торн… Ну, видите ли, я не позволяю своим детям даже общаться с гавайцами из Лахайны. Вот тут у нас есть один человек по имени Пупали. У него четыре дочери, и его самая младшая дочь Илики… – Он замолчал, потому что в это время мозг его окончательно прочистился, и тогда Эбнер подумал: "Нет, он ничего не поймет про Илики".

Церемония посвящения в духовный сан гавайцев произвела в Лахайне огромное впечатление и по значимости превзошла всю предыдущую деятельность церкви. Когда местные жители увидели, что двое их соотечественников теперь имели полномочия по введению христианства на островах, они поняли, что гавайцы действительно являются частичкой этой церкви. А когда преподобный Торн пообещал, что в следующем году священником обязательно станет и житель Лахайны, то весь город несколько дней обсуждал только один вопрос: "Как вы полагаете, может быть, этим священником станет наш сын?" А в следующее воскресенье город облетела ещё более приятная новость: Торн объявил, что комитет по делам миссионеров в Гонолулу принял решение оставить в Лахайне одного из священников, преподобного Иону Кееаумоку Пиимало. Он должен был читать проповеди в большой церкви и помогать преподобному Хейлу.

Когда Торн прочувствовал всю радость, которую принесло это сообщение, он случайно взглянул в ту сторону, где находился Джон Уиппл со своей женой Амандой. Джон повернулся к супруге, и они обменялись теплым рукопожатием, словно сами давно ожидали такого шага со стороны комитета. Тогда Торн подумал: "Ну, не парадокс ли? Мне больше нравится Уиппл, который оставил церковь, чем Хейл, который продолжает служить Господу. Уиппл лечит людей бесплатно и преуспевает в бизнесе. Так вот, мне он намного ближе по духу, чем этот маленький бедняга Хейл, который сидит рядом со мной".

На следующий день преподобный Торн отплыл в Гонолулу, откуда корабль увез его в Бостон. Он забрал с собой всех детей Эбнера. Когда они прощались на пирсе, Эбнер торжественно сказал каждому:

– Когда вы научитесь всем цивилизованным манерам Но вой Англии, обязательно возвращайтесь сюда, потому что ваш дом здесь, в Лахайне.

И только самому любимому и способному Михею он заявил следующее:

– Я буду ждать тебя, и когда ты вернешься священником, передам тебе свою церковь.

Торн, случайно подслушавший эти слова, только поморщился и подумал: "Он всегда будет говорить о церкви: "моя церковь"… не Господа… и уж, конечно, не гавайцев".

Настало время Торну проститься с миссионером, которого он сам официально ввел в эту должность девятнадцать лет назад. Он посмотрел на маленького измученного человечка с состраданием и подумал: "Какая нелепая трагедия! Брат Хейл даже отдаленно не смог познать истинный дух Господа. Если бы кто-нибудь специально занялся подсчетом, то, полагаю, от этого священника город потерпел куда больше убытков, чем видел добра".