Таким образом, мы имеем сразу несколько слов, обозначающих понятие "дом": фале, фаре, хале. Но на самом деле это одно и то же слово. Теперь только остается выяснить, сколько же этих отличий может услышать несовершенное ухо белого человека, чтобы потом, используя систему правописания, увековечить эти ошибки! Я вспоминаю одного образованного гавайца, который как-то раз обратился ко мне на своем родном языке: "Я собираюсь навестить мистера Кауна". Я возразил ему: "Кимо, ты же знаешь, что его фамилия – Таун". Он согласился со мной, но заметил: "В гавайском языке нет такого звука, и мы не можем произнести его "Таун"". Правда, когда он постарался, то выговорил фамилию своего знакомого правильно. Мы же навязали ограничения на его речь, которых не существовало до того, когда мы прибыли на эти острова.

В то же время, однако, человек, приезжающий с Гавайев на Таити, поражается тому, какие перемены произошли с полинезийцами, когда те отправились на север. На Гавайях у них увеличился рост. Кожа стала более подтянутой, без складок. Речь стала более отточенной. Очевидные изменения произошли с инструментами и, конечно же, преобразование претерпели и боги островитян. Но наиболее значительные превращения произошли с отчаянной, угловатой и зачастую развратной хулой таитян, которая стала томным и поэтическим танцем на Гавайях. Впрочем, перемены коснулись всего: религия из дикой и природной стала величественной и обрядовой. Правление отличается теперь своей стабильностью и способностью к самосохранению. А то, что на Таити было лишь орнаментом из перьев, на Гавайях развилось в настоящее искусство редкой красоты. Таким же образом, бог моря Таити по имени Таароа стал гавайским богом ада Каналоа. Здесь мы наблюдаем изменения не только в орфографии, но и в теологии. Последнее, кстати, гораздо значительнее первого.

В своих исследованиях Полинезии мы должны начинать со следующего предположения: ничто из того, что появилось на Гавайях, не осталось неизменным. Цветы, любые процессы, слова и люди встретили здесь совсем новую жизнь и стали развиваться в новых направлениях. Однако нас не должна вводить в заблуждение внешность и её атрибуты и, в особенности, форма слов, чтобы мы не считали различия более существенными, чем они есть на самом деле. Копните глубже любого гавайца, и вы обнаружите в нем таитянина".

* * *

Эбнер стал проводить все свободное время в Часовне для моряков, где он подолгу просиживал рядом со священником Кридлендом, тем самым бывшим матросом, которого Эбнер собственноручно привел к Богу. Преподобный Хейл, размышляя о судьбе Кридленда, подумал: "Наверное, из всех моих достижений это превращение Кридленда из безбожника в христианина является самым значительным и плодотворным". Эбнер понимал, что жизнь матросов всегда была полна различных соблазнов и искушений, и теперь он чувствовал себя по-настоящему счастливым, что способствовал уничтожению публичных домов и винных лавок в Лахайне.

Эбнер существовал на скудное жалованье, присылаемое ему комитетом, потому что уже не считался полноправным священником. Однако доктор Уиппл постоянно следил за своим приятелем, и если тому требовались деньги, то или Джон, или Джандерс давали ему безвозмездно некоторую сумму. Один раз кто-то из навестивших Лахайну увидел жалкую лачугу Хейла, единственным украшением которой были портреты детей, и спросил с состраданием:

– Неужели у вас совсем нет друзей? На это Эбнер ответил:

– Я знаю Господа Бога, знал Иерушу Бромли и Маламу Канакоа. А кроме них человеку больше не нужны никакие друзья.

Затем, в , году до Лахайны долетела радостная весть, которая на время окрылила Эбнера, превратив его снова в жизнелюбивого, взволнованного отца. Преподобный Михей Хейл писал из Коннектикута о том, что он решил оставить Новую Англию (уж слишком холодным оказался там, на его вкус, климат) и переехать навсегда на Гавайи. "Я обязательно снова должен увидеть пальмы моего детства, – сообщал в письме Михей. – И, конечно, китов, играющих у берегов Лахайны". Многие дети миссионеров, закончившие учебу в Йеле, писали своим родителям о том, что острова оставили в их жизни ни с чем не сравнимое чувство очарования, которое продолжает оказывать влияние, несмотря ни на какие расстояния в тысячи миль. Но письмо Михея все же оказалось не совсем обычным. Юноша сообщал о том, что намерен пересечь Америку по суше и добраться до Калифорнии, поскольку ему хочется лучше узнать свою страну. Он предсказывал и то, что где-то в конце года уже будет садиться на корабль, отплывающий из Сан-Франциско.

После этого Эбнер приобрел для себя карту Северной Америки и повесил её на стену. Каждый день он отмечал на ней примерное воображаемое перемещение сына по громадному континенту. Его расчеты оказались на удивление точными, и как-то в конце ноября года, стоя возле магазина "Дж. и У.", он во всеуслышание заявил:

– Мой сын, преподобный Михей Хейл, наверное, в данный момент подъезжает к Сан-Франциско.

* * *

Когда Михей спустился со склонов Сьерра-Невада, он, минуя Сакраменто, направился к Сан-Франциско времен золотой лихорадки. Михей был красивым высоким юношей двадцати семи лет, с темными глазами и каштановыми волосами, как у его матери. От отца он унаследовал лишь остроту ума. Болезненный цвет лица и хилое телосложение, отличавшие Михея в детстве, теперь полностью исчезли. Кожа юноши отливала бронзой, а в мускулистой фигуре особенно выделялась широкая грудь. Это стало результатом его долгого перехода в компании золотоискателей, с которой Михей пересек весь континент. Походка молодого человека была на редкость легкой и немного торопливой, словно он ожидал увидеть что-то необычное и восхитительное у ближайшего дерева. Этот парень сумел расположить к себе своих попутчиков тем, что проповедовал христианство, просто рассказывая о любви Христа к своим детям. А уважение погонщиков мулов он заслужил тем, что холодными ночами мог запросто пить мелкими глотками неразбавленный виски.

В необузданном и полном энергии Сан-Франциско Михей познакомился со многими искателями приключений, которые прибыли сюда с Гавайев и намеревались заработать на золотых приисках. Его даже попросили однажды прочитать проповедь в одной из местных церквей. Там, процитировав несколько стихов из Библии, Михей пророчески заявил, что в скором времени "Америка будет представлять цепь больших городов от Бостона до Сан-Франциско, а затем расширит свои границы до Гавайев, куда обязательно придёт американская демократия. И тогда Сан-Франциско и Гонолулу будут связаны узами любви и общих интересов, при этом каждый город будет прославлять Господа и распространять слово его".

– Вы считаете, что американизация Гавайев уже гарантирована? – поинтересовался какой-то местный бизнесмен сразу после окончания проповеди.

– Она абсолютно неизбежна, – ответил Михей Хейл, про являя любовь к пророчествам, свойственную его отцу. Затем, взяв ладони спросившего в свои руки, он убедительно продолжал: – Мой друг, то, что христианская Америка должна расширить свои интересы и защитить те небесные, райские острова, было давно предопределено самой судьбой. И мы ничего не можем изменить, даже если бы и захотели.

– Когда вы использовали слово "мы", – спросил все тот же бизнесмен, – вы говорили как гражданин Гавайев или как американец?