В начале сентября мы на несколько дней отправились в Испанию к знакомой Джейн, а затем отплыли в Нью-Йорк.

Мои родители, казалось, стали ниже ростом. В моей памяти они оставались высокими. Они были всем очень довольны, особенно большим количеством птиц вокруг. Ранним утром птицы кричали так неистово, что лёжа в постели я мог бы подумать, что вернулся на Цейлон, а не находился во Флориде.

За две недели, которые я провёл с родителями, карибский кризис 1962 года достиг апогея. «Мы будем первыми, по кому ударят», — мрачно говорила мама. А потом она повторила слова, которые часто говорила, когда дела были дрянь. «Могу сказать лишь одно — ужасно жалко молодых. Они только начинают жить. Какие у них шансы? Проиграли, даже не начав игру».

Я привык думать о своих родителях как о неисчерпаемом и, в своём роде, непреходящем кладезе информации и анекдотов об их детстве, семейных традициях и фольклоре Новой Англии. Теперь я обнаружил, что они многое уже не помнили. Было грустно и тревожно думать, что я стал единственным хранителем воспоминаний, которые когда-то были у нас общими. Я уехал несколько отрезвлённый своим пребыванием у них, пообещав вернуться, как только смогу, — может, даже в следующем году.

Я посадил Джейн на судно, направлявшееся к Гибралтару, предполагая, что буду занят, и, считая, что будет скверно, если брошу её на произвол судьбы в Нью-Йорке. Пьесу «Молочные берега тут больше не текут» ставили в Сполето, и Теннесси попросил меня написать к ней музыку. Вирджила Томсона в Нью-Йорке не было, но он устроил так, что я остановился в его номере в отеле Chelsea, где и написал большую часть музыки. В отеле, к своему немалому изумлению, я столкнулся в лифте с Артуром Кларком. Последний раз, когда мы виделись, он был в костюме дайвера на пристани острова Тапробана. У него была комната этажом выше, и он сообщал мне все новости о Цейлоне. Премьера пьесы Теннесси прошла в Нью-Хейвене, после чего пьесу показали в Бостоне, а потом и в Нью-Йорке. Музыку в пьесе ставили под фонограмму, поэтому мне не пришлось никуда ехать дальше Нью-Хейвена.

У меня не было причин дольше оставаться в Нью-Йорке, и поэтому я купил билет на первый же корабль, идущий в Танжер. В оставшиеся несколько дней до отъезда я на какой-то вечеринке познакомился с писателем по имени Альфред Честер[565].

Я вернулся в Марокко и застал повсюду катастрофические наводнения. Той зимой погода была скверной по обе стороны Атлантики. Мать писала, что холода погубили её сад во Флориде, и погибли даже большие деревья. Я закончил A life full of holes / «Жизнь, полную дыр»[566] и отправил в издательство Grove Press. Дождь шёл всю неделю, пока в городе была Либби Холман. Они с Джейн общались, а Ларби возил её служанку на экскурсии по дождливому Танжеру.

Той весной я нашёл хороший дом в Арсиле в сорока пяти километрах от Танжера, где волны Атлантики практически доходили до фундамента здания. Я снял дом на полгода и в нём поселился. Иногда Джейн оставалась на две-три ночи, но в целом предпочитала жить в Танжере.

Альфред Честер написал мне несколько писем из Веракруса, извещая, что хочет приехать в Марокко. Я думал, что это не осуществится, так как он был занят, писал, да и Мексика была очень далеко. Но он не только приехал, но и снял дом в Арсиле в непосредственной близости от моего. В то время он раз в месяц писал колонку Book Week (для Washington Post и Herald Tribune). Ларби Лайачи продал права на перевод книги «Жизнь, полная дыр» в пять или шесть стран, собрал достаточно денег, чтобы жениться, но тем не менее продолжал работать у меня вроде как дворецким в доме в Арсиле. Его жена приезжала раз в неделю, привозила их ребёнка, и они много пререкались. Альфред вычитывал гранки «Жизни, полной дыр» после моей правки, был полон энтузиазма и хотел написать ещё одну статью про Ларби. Но Ларби много работал, и у него не было времени на долгие интервью Альфреду. Потом у Ларби появилась гениальная идея: купить грузовик дынь и продать их в Арсиле на рынке у подножия крепости. Но случилась неувязка: человек, которого Ларби нанял охранять гору дынь по ночам, какие-то ночи не мог прийти, поэтому Ларби пришлось сторожить своё добро самому. Альфреду это вышло на руку. Он приходил, сидел с Ларби у дынь, и появилась хорошая статья.

Однажды Альфред заявился ко мне сильно взбудораженный, и принялся обвинять меня, что я желаю ему зла. Мы поругались.

Я написал письмо жившему в Танжере Айре Коэну[567], где были такие слова: «Альфред просто непереносим. Я сделаю так, что его через неделю в порошок сотрут».

Когда Альфред был в Танжере, Айра показал ему письмо. Он не думал, что Альфред поймёт мои слова буквально и пойдёт жаловаться американскому консулу. Мне пришлось поехать в Танжер, чтобы рассказать свою версию событий. Консул сказал, что не очень понял то, что поведал ему Альфред. Я поведал дипломату о том, как я вижу эту историю, и больше вопросов об угрозах никто не поднимал.

Осенью произошла серия пограничных стычек между войсками Марокко и Алжира (территориальный спор до сих пор не урегулирован)[568]. Вся страна пребывала в эйфории, узнав, что группа безоружных крестьян в деревне Айн-Шуатер взяла в плен четырёх египетских военных советников на вертолёте и передала их местным властям. Из-за этого инцидента египетскую музыку запретили ставить на марокканском радио, что меня воодушевило, потому что уже долгие годы египетская попса заполняла радиоэфир. К сожалению, марокканцы были готовы к такому развитию событий и просто удвоили производство своего коммерческого продукта. Так как в их представлении единственной популярной музыкой была эта самая попса, они подражали египетской эстраде. Получилось ещё отвратнее оригинала. Гораздо позднее, когда запрет сняли, я, хотя и верится с трудом, с некоторым облегчением снова услышал оригинальную египетскую музыку таких исполнителей, как Абд эль Ваххаб, Умм Кульсум[569] и Фарид Аль-Атраш[570].

Так называемая война происходила на юго-востоке Марокко. Нам очень хотелось погостить на юге (большинство жителей Танжера регулярно испытывают желание поехать в пустыню, где сухой воздух отменно придаёт новые силы). Кристофер Ванклин отвёз нас с Джейн в Тафраут, где мы смогли записать ахваш[571]. Но вот не получилось записать на плёнку шакалов, которые, поскуливая, спускались с другой стороны Атласских гор