здесь и сейчас. Усилие, которое мы совершаем, связано с травматической действительностью подлинного исторического события. Оно – онтологически упрямо, потому что обладает собственной логикой и собственной внутренней правдивостью. Подлинное событие радикально отличается от всего что было до него, будучи открытием в науке или искусстве, в политике или в любви. Оно противопоставляет себя любым имманентным правилам игры. Одновременно – оно вечно и повторяемо, потому что опирается на опыт предшествующих истинных событий, образуя живую цепочку памяти. В подлинном событии сливаются метафизика открытия и диалектика повторения, отрицание и утверждение, синтез и разрыв.

Главное отличие истинного события от «личины»[257], которой является событие деструктивное и ложное, является сочетание в нем универсальности и сингулярности: оно предназначено для всех сразу и для каждого в отдельности. Этим и отличается фашизм от интернационализма: фашизм – корпоративен, заботясь об этническом или рыночном наслаждении для избранных ценой жизни других. Истинное событие пытается спасти других от смерти и от наслаждения смертью, поэтому истинное событие, если смерть попирается смертью, может быть принудительным. Так из истинного события рождается террор. Личина сочетает аморальные цели с аморальными средствами. Террор имеет моральные цели, но средства не выбирает, включая и противление злу силой. Увы, в истинном событии, могут содержаться признаки и элементы военного насилия, когда освобождать человека приходится против его желания, если человек или группа людей пребывают в состоянии патологической зависимости. Хирургия истинного события вводит его творца в состояние экзистенциального абсурда: он вынужден делать больно, обвиняться в преступлении, добровольно нести бремя вины и ответственности, лишаться наград и знаков отличия. Его вера рождает чудо, но не истекает от чуда, так как верить нужно без доказательств, без знамений, без свидетельств, черпая истоки веры в нулевой точке кенозиса. Убежденность веры сочетается с упрямством надежды и деятельностью, свойственной для любви. Три новозаветные добродетели здесь становятся определяющими: вера, надежда, любовь, или: убеждение, упрямство и деяние.

Наслаждение, свойственное для общества потребления, образует механический режим воспроизведения смерти. Выйти из-под власти наслаждения, выпасть из его цепочки означающих, – значит, обрести бессмертие в его высшем смысле слова. Чудо воскресения происходит «на территории» субъекта, когда мятущаяся сингулярность открывает в себе незыблемую универсальность – Реальное, Бога, самость, Отца. Апостол Павел никогда не рассказывал, как к нему пришло озарение: истинное событие в своем ядре осталось в сфере невысказанного, учитывая ограниченные возможности языка. Каждый человек перед своим личным Воскресением как субъекта входит в состояние кенозиса: личного переживания богооставленности, низведения себя в ничто с целью самореализации без какой- либо поддержки извне. Субъект творит событие, чтобы быть сотворённым событием. Забота об уязвимой истине Отца сочетается со всецелым доверчивым подчинением любящему Отцу.

Обращаясь к проблеме катастрофы в истинном событии, мы, вслед за А. Бадью, констатируем, что катастрофа возникает в том случае, если происходит абсолютизация силы истины[258]. Речь идет о ситуации, когда единожды найденное уникальное сингулярное решение (истина) объявляется эталонным образцом и начинает воспроизводиться и насаждаться. Событие содержит в себе истину, но, если изъять истину из события и объявить её всеобъемлющей, мы получим деградацию героизма в катастрофу. Бадью считал, что причина катастрофы как искажения изначально доброго, прекрасного, подлинного и возвышенного начала лежит в принципиальной неименуемости истины как вакуума в символической структуре. Избыточный элемент истинного события – это нехватка: он не может быть схвачен, назван, включен в язык, воспроизведен в ритуале. В чистой доязыковой реальности ситуации даже террор как жесткая плата за истину принимается как моральная необходимость, но уже в рамках номинации террор становится самодостаточной и опасной силой. Плагиат в искусстве, в любви, в политике, в науке – не допустим. Будучи повторенным, событие теряет верность своей первичной неприкосновенности, теряет истинную цель. Лишенное цели, оно прибегает к усилению средств: средства заслоняют даже не цель, а пустоту, оставшееся на месте цели. Катастрофа – это победа террора над истиной, средства над целью вследствие повторения истины бесконечное количество раз.

Аморальные средства борьбы за благородную цель гуманизма в социальных практиках зачастую являются неизбежными. Любое истинное событие таит в себе опасное ядро террора в том смысле, что представляет собой радикальный решительный шаг по разрыву с инерцией предыдущих событий. Трудно дискутировать вокруг блага насильственности, если речь идет о ни в чем не повинных людях. В отличие от легитимного наказания преступника Законом, насилие стихийное всегда имеет тяжелые аморальные последствия. Но возникает вопрос: можно ли было наказать Третий Рейх «законными и лояльными» методами, апеллируя к дипломатии и праву там, где сжигали еврейских детей, там, где речь шла о поимке израильской разведкой Эйхмана? Ответ – очевиден. Истинное событие предполагает не только любовь, но и принуждение к любви, как это ни цинично звучит. Опыт истории в данном случае может помочь смягчить радикальные порезы в осуществлении хирургии, выступив в роли лекарства: диалектический синтез апеллирует к памяти и помогает корректировать индивидуальную парадигму развития коллективной синтагмой. Традиция является неизбежным дополнением к революции, которая сама по себе является традицией в диахронии сдвигов. Кроме того, традиция заполняет открытый вакуум в структуре новыми и одновременно старыми ценностями. Именно поэтому мы и говорим о важности взаимодействия универсальной этики с традиционной метафизикой. Нужно уметь сочетать языческую доблесть с христианской милостью. Тогда состоится поколение героев, а не террористов.

Необходимость сочетания революции и традиции позволяет критически переосмыслить опыт Бадью относительно недопустимости номинации. Если событие назвать, оно якобы обязательно перерастет в катастрофу, потому что включится в режим повторяемости и станет плагиатом, насаждаемым насильно, дутым и фальшивым. Если же его не назвать, у события не будет опыта прошлых катастроф и актов террора, и оно неминуемо станет новой катастрофой. Вакуум тут же заполнится репрессивными идеологиями, как это уже было с номинацией в глобализме левых движений. Возможным разрешением этой дилеммы является уникальная номинация события, которая исходит из его же природы. Неповторимое событие требует неповторимого имени, но что делать, если такого имени уже/еще нет в языке? Ответ – очевиден: оно должно быть изобретено/открыто/обнаружено заново философом, поэтом, художником, ученым, призванным давать имена вещам, «возвращать» событиям их подлинные сущностно значимые названия, как сказал бы Конфуций[259].

Мы полагаем, что номинация события только в том случае приводит к катастрофе, если имя для него выбрано из чуждого языка. Тогда образуется шпенглеровский псевдоморфоз – культурная конфигурация, которая обладает несовместимыми регистрами Символического и Реального, вещество с одним содержанием и другой по происхождению формой, совершенно чуждой и не подходящей данному контенту. В структуре псевдоморфоза событие как феномен Реального не обретает релевантную ему сублимацию в Возвышенном, оно