на спину лошади, которой, с ее обильной шерстью, приходилось ничуть не лучше, чем Пуховецкому. Черепаха и другие ехавшие поблизости старались, как могли, отгонять от Ивана крылатую нечисть, но лишь до тех пор, пока сами не истекли потом и не были изъедены мухами до потери человеческого облика. Впрочем, матерые казаки гораздо лучше переносили все эти тяготы, чем "хлопцы". Пуховецкий уже начал задумываться об очередном бегстве, которое теперь уже наверняка не могло закончиться благополучно, но любой исход казался приятнее нынешней пытки. Он тупо уставился на стену камыша, из которой высовывалась то морда здоровенного зайца, смотревшего на Ивана бессмысленным и наглым взглядом, то раскормленный круп какого-то большого и мохнатого зверя, жадно чавкавшего и преспокойно размахивавшего хвостом перед самым носом Пуховецкого. Помог ему вытерпеть остаток пути все тот же Черепаха, который, подскакав в очередной раз к Ивану, слегка толкнул его плечом и пробормотал на ухо: "Держись, казачина, недолго осталось". Если бы Пуховецкий был способен в эту минуту на отвлеченные мысли, он бы крепко задумался о причинах странного доброжелательства к нему Черепахи, верного атаманского джуры. Но он лишь с благодарностью кивнул головой: эти бессмысленные, в сущности, успокаивающие слова приободрили его. Через четверть часа начался ощутимый подъем, камыш поредел и измельчал, и плавень остался позади.

Насколько ужасен был путь до этого, настолько же замечателен был въезд в Сечь. По крутому пригорку поднималась аллея старых груш, среди высоких стволов и редкой листвы которых солнечный свет струился особенно ясно и мягко, а в кронах негромко шумел ветер. Пространство между толстыми стволами было заполнено кустами вишни и шиповника. В отличие от наполненных всевозможными звуками плавней, здесь царило безмолвие. Казалось, что такая дорога должна вести или к тихому домику, где прошло детство, и где сейчас встретит тебя бабушка, или к той пасеке, куда ходил с дедом, когда уговорил его, наконец, взять тебя с собой.

Вскоре, однако, дорога вышла к предместью Сечи, и его главному месту: бескрайнему гасан-базару. Эта огромная площадь, к досаде Ивана, ничем не отличалась от торжища где-нибудь в Полтаве, а по своей пестроте и разноплеменности напоминала один из от крымских базаров. Значительную часть торговцев здесь составляли сами же казаки, которые носили казацкое платье и были приписаны к куреням, однако занимались, вместо ратного труда, ремеслом и торговлей, за что их никто из товарищества не попрекал, хотя многие жалели. Эти, по запорожскому обычаю, смотрели на въезжающий отряд, который, правда, много потерял в представительности после дороги через плавни, со смесью равнодушия и насмешки. Они снимали шапки перед атаманом, скорее из почтения к его личности, чем по обязанности, но и не думали расхваливать свои товары или завлекать в лавки покупателей, что было гораздо ниже достоинства любого лыцаря. Да и товары в их лавках были простоватые, совсем не те, что могли сейчас привлечь вернувшихся из тяжелого похода героев. Иначе вели себя торговцы из греков, армян, евреев и других народов, которых было на Сечи ничуть не меньше, чем самих казаков. Они старались привлечь внимание к своим товарам как только могли, и хотя обычаи не позволяли им проявлять ту же настойчивость, что на базарах в других местностях, они действовали гораздо решительнее хмурых и равнодушных негоциантов казацкого звания. Да и предпочтения разжившейся добычей сиромашни были им слишком хорошо известны: со всех сторон тянулись к конным казакам кувшины с вином, бутылки с горилкой и свертки дорогих тканей. Атаман и джуры суровыми взглядами предостерегали казаков от преждевременного разгула, но, поскольку более действенных средств в их арсенале не было, до въезда во внутренний кош отряд лишился не меньше трети своего состава. Несмотря на такие серьезные потери, настроение у спутников атамана было приподнятым, что передалось и Ивану – все определенно ожидали заслуженного отдыха после тягот и лишений завершившегося похода.

Основная часть Сечи была отделена от предместья и базара невысоким валом, изрядно заросшим и запущенным. По верху его тянулся деревянный тын, также не впечатляющий не высотой, ни новизной постройки. Прямо в вале было грубо выкопано в земле что-то вроде бойниц, из которых выглядывали маленькие проржавевшие пушечки. Было ясно, что обитатели Сечи возлагали основную надежду вовсе не на эти укрепления, а на непроходимые для постороннего человека плавни, прикрывавшие ее с той стороны, где она не была окружена водами Днепра.

Внутренний кош был малолюден. Большая, круглая и тщательно выровненная площадь в его середине была и вовсе пуста, и только около окружавших ее куреней лениво покуривали трубки или о чем-то переговаривались с пару дюжин казаков. Дорогу отряду, прямо под ногами атаманского коня, и основательно его напугав, перебежал на четвереньках пьяный казачина, наряженный в самые драные отрепья. Пробормотав на бегу что-то похожее на "Вашу вельможность", он исчез в дверях самого ближайшего ко въезду во внутренний кош шинка. Хотя Чорный и не ожидал пышного приема, он был заметно раздосадован таким полным отсутствием радушия и непочтительностью. Брови его сдвинулись, и он раздраженно закурил короткую люльку, быстро перекладывая ее слева направо. Атаман внимательно смотрел по сторонам, словно в поисках тех, на ком можно было бы выместить свое недовольство. Но внезапно раздался оглушающий звук цимбал, скрипок и дудок, и из-за угла выплыл огромный воз, запряженный исполинскими, лоснящимися от жира волами, в гривы которых были вплетены разноцветные ленты, на рогах подвешены бубенчики, а на широченных лбах стояло по нескольку зажженных свечей. На самом возу сидел с десяток музыкантов, которые более или менее умело, но все без исключения с большим жаром, выводили на своих инструментах партии, которые складывались в мелодию зажигательного гопака. У ног музыкантов, по краям воза, сидели казаки, которые ничего не играли, но старательно подпевали, хлопали в ладоши, и являлись, очевидно, самыми большими здесь поклонниками Орфея. Эта колоритная повозка была окружена толпой из многих десятков, может быть, и пары сотен запорожцев, которые, в меру своего возраста и нрава, или просто шли рядом, или, сбросив кафтаны и папахи, плясали, что было сил. Лицо атамана просияло. Впереди толпы шли несколько богато и небрежно одетых старых лыцарей с прекрасными пистолетами и саблями, некоторых из которых Пуховецкий, кажется, даже успел увидеть в свое время на Сечи. Увидев их, Чорный резво соскочил с коня и кинулся в объятия своих старых товарищей. "Умеем встречать, бродяга, умеем, скурвый сын!" восклицал кто-то из них, другие тоже кричали что-то, чтобы выразить свою радость от встречи. Атаман отшучивался, хлопал друзей по плечам, а кому-то и давал основательных тумаков –