в курене царило самое искреннее и ничем не сдерживаемое веселье. Пуховецкому тут же пришлось перезнакомиться с парой-тройкой дюжин казаков, имена которых он и не думал запоминать, а от знакомства с еще большим числом лыцарей его спасло только то, что обитатели куреня, сидевшие вокруг длиннющего стола, настоящего запорожского сырна, давно уже разбились на множество небольших компаний, в которых и вели свои беседы. Тем не менее, с два десятка товарищей, включая его освободителей, окружили Ивана и жаждали общения с ним. "Хлеб да соль!" – провозгласил кто-то, и огромная деревянная лохань с кашей оказалась перед Пуховецким. "Хоть с корыта, да до сыта!" – поблагодарил Иван, и принялся есть, а еще больше – запивать кашу из многочисленных стаканов, рюмок и ковшей, с горилкой, вином, пивом и медом, которые настойчиво тянулись к нему со всех сторон.

Разговор протекал бестолково, как любая беседа с участием множества людей, тем более таких разных, как собравшиеся вокруг Ивана казаки. Пуховецкий много узнал о бедности нынешнего казачества, о несправедливости старшины, о нехватке вина и добычи, а главное – о невозможности где бы то ни было ими разжиться. Казалось, что большинство ивановых собеседников были разочарованы тем, что встретило их на Сечи, и с удовольствием вернулись бы к своим обычным сельским занятиям, когда бы бурные ветры перемен не занесли их на Запорожье. Пуховецкий помалкивал, но в глубине его назревало раздражение против этих лапотников, которые не понимали самой идеи казачества, не говоря уже о том, что проявляли на каждом шагу самое грубое незнание старинного казачьего закона. Да как же можно было не чувствовать, что нацепив синие шаровары да мохнатую шапку, никто еще не стал казаком! Сам Иван вызывал у них, особенно у тех, что помоложе, плохо скрываемое восхищение: по отдельным его выражениям, по манере держать себя, они узнавали в нем настоящего, старой еще закалки казачину, хотя и Пуховецкому многих лет еще не хватало до звания испытанного товарища. Иван, основательно захмелевший, пытался понять, почему весь этот сброд находится не на паланках и в бурдюгах, где им было бы самое место, а наводняет саму Сечь. Выяснилось и это. Собеседники Пуховецкого, излив собственные горести, перешли, наконец, к более отвлеченным предметам, и Иван узнал, что уже несколько лет идет смертельная борьба между Гетманщиной и Республикой, и чаша весов склоняется то на одну, то на другую сторону. "Выбью из ляшской неволи народ русский весь!" – сказал гордо гетман, но с тех пор было разное. Первые победы сменились неудачами, а опьянение от всесилия союза запорожской пехоты с татарской конницей сменилось горьким похмельем крымских предательств. Были досадные, несправедливые мирные договоры, а потом вновь военное счастье оборачивалось лицом к казакам, чтобы снова оставить их. В этих боях, успешных и неудачных, и погибла большая часть довоенного казачества, и, одновременно с этим, каждый малоросс стал казаком, и ни одному мужику, с цепом или вилами бившемуся против ляхов, нельзя было отказать в казачьем звании. Нельзя было, главным образом, потому, что Сечь истекла кровью, и, чтобы выжить, должна была принимать всех. Иван, у которого опьянение переходило в философскую фазу, размышлял о том, как много он отстал от жизни, сидя в яме у Ильяша, и что вряд ли он вправе судить нынешних сечевиков.

Порыв рассказать о своих приключениях, который испытывал Иван некоторое время назад, прошел. Давала о себе знать и выпитая горилка, и накопившаяся усталость. Тем более, Пуховецкий узнавал от своих собеседников столько интересного, а им так не терпелось об этом рассказать, что разговорчивый обычно Иван превратился в слушателя. Вежливость, однако, требовала от обитателей куреня расспросить и бывалого казачину о его похождениях. Пуховецкий с ленцой и кратко, опуская большинство подробностей и вовсе не упоминая истории царского сына, рассказал о происшедшем с ним в последние дни, а казаки с выражением почтения и интереса его выслушали. Но стоило ему, еще не закончив, сделать долгую паузу, как они наперебой принялись говорить сами: каждый хотел поведать о своих подвигах, и с большей охотой о том, как буря последних лет разметала его родное гнездо. Неожиданно для Ивана, рассуждения казаков стали приобретать странное, немыслимое на старой Сечи направление: многие из них, прямо или шутливо, говорили о том, какие преимущество могло бы иметь для Малороссии подданство московскому царю. В прежние времена сидеть бы говорившим подобные вещи там же, где Ивану, возле пушки, но теперь такие речи стали обычными. В словах этих недавних казаков звучало, главным образом, удивление от того, как можно было так много раз бить поляков, но так мало при этом приблизиться к цели восстания, и ум их искал какого-то выхода. Достоинства союза с Москвой казались вполне очевидными: бесперебойное снабжение порохом, оружием и хлебом, многотысячные отряды стрельцов и солдат – все это казалось той каплей, которая и склонит весы военного счастья на сторону Гетманщины. В то же время самодуры-воеводы, крапивное семя подьячих и всепроникающее холопство именно сейчас не выглядели чрезмерно дорогой ценой за необходимую как воздух военную помощь. Хмельного Ивана сперва возмутила это восхваление добровольного рабства из уст людей, носящих звание запорожских казаков. Он произнес несколько запальчивых и обидных для Москвы фраз, которые тут же с восторгом и вовсе не обидевшись, повторили его собеседники. Но, глядя на них, нельзя было не прийти и к другой мысли. Чем же для рядового казака, вчерашнего хлопа, неограниченная тирания живущего в его же деревне старосты или арендатора была лучше абсолютной власти обитающего в далекой Москве царя? Говорят, на Москве великий князь поколачивает своих бояр (разве хлопу не отдушина?), а ведь в Республике король на коленях ползает перед ними, чтобы получить деньги на необходимейшие военные расходы. И не лучше ли хлопу быть под властью своего единоверца, какого-нибудь сына боярского о трех дворах, едва ли богаче самого хлопа, который боится больше Страшного Суда бегства своих немногочисленных мужиков, чем под властью засевшего в Кракове Вишневецкого или Калиновского, да и не его даже самого, а спесивого вора-управляющего? Конечно, подобные мысли только и могли прийти в голову сиромашне, мужикам в казачьем платье, но с учетом нынешнего облика славного запорожского войска не принимать во внимание всех этих соображений было нельзя. От политических рассуждений Пуховецкий, по складу своего ума, перешел к мыслям более приземленным, и начал нервно почесывать те места своего тела, где находились царские знаки. Да, в этот стог сена нужно было лишь бросить искру, и Иван, борясь с хмельной одурью, почти не слыша, что