в мокром песке, опрокинув в него перистые облака, объятые пламенем.

Чайки бродили по песку, точно удвоенные отражением в матовом зеркале; постепенно отступая перед приближающейся водой, с криком отлетали назад. Все это – и розовое небо, и синева далеких туманов, и песок, похожий на серебристо-матовое стекло, все казалось чем-то недействительным, сказочным.

И вдруг вдали, среди фантастической песчаной пустыни, взгляд обнаружил что-то резкое, черное. В виде восклицательного знака. Это был человек. Он быстро шел на восток, к Авраншу; до берега оставалось четыре, пять километров. А океан приближался. Огромными языками поодаль перед собой песок гнал вперед ручьи, потоки.

– Господи… Неужели догонит? И захлестнет?

Конечно, это кто-то из местных. Рыбак, может быть. Ему известен, разумеется, уровень этих песков; он знает, где вода будет раньше, где позже. Однако, и для опытного местного жителя существует здесь немало опасностей. Внезапно весь залив может окутаться густым туманом. Захваченный им, путник уже не различит тогда ничего в нескольких шагах от себя; заключенный в неожиданную воздушную темницу, потеряет ориентировку, не в состоянии будет определить дальнейшего уровня песчаной поверхности. А кроме того, можно по пути попасть в предательскую полосу зыбучих песков, в эти грозные «лиз», разбросанные вокруг Сен-Мишеля. «Пески, которые топят людей», как образно сказал про них во время пребывания здесь Виктор Гюго.

Да, жаль если этот путник погибнет.

Вот его ноги уже в полужидком песке. От каждого шага остается сверкающий на солнце водяной след. Вот, полоса воды уже сравнялась со смельчаком… Еще несколько минут, она его перегонит… Но он, вдруг, бросается в сторону. Пробегает несколько шагов – и вода снова сзади.

Успеет ли? Берег еще далеко, в мутной мгле. Силуэт становится меньше и меньше. Вот превратился в едва заметную точку. Вот туман поглотил, наконец, и ее. Уже вокруг нашей горы шумит океан, торжествующе расправляет свою гладь, усеянную осколками солнца. Чайки с резким криком носятся в воздухе. Остров Архангела снова в сияющей изумрудной оправе.

Дошел ли бедняга? Благополучно ли? Как жаль – я никогда этого не узнаю. А как звать? Жан? Франсуа? А чем занимается? Позвольте… А может быть, коммунист? Чего же я, в таком случае, волнуюсь?

* * *

Автомобиль, наконец, увозит нас. Скрылся берег, исчезло море, несколько раз еще из-за деревьев показалась гора… Затем – потянулась веселая равнина, чередуя поля и сады.

И странное чувство охватило меня. Грусть и радость одновременно. Почему? Очевидно, – грустило одно «я», оторванное от возвышенной сказки. И радовалось другое «я», которому не под силу долго находиться среди видений и призраков.

«Возрождение», Париж, 13 августа 1937, № 4091, с. 4.

В собственном автобусе

Живем мы небольшой компанией в тихой деревне на берегу океана, в шести километрах от Гранвилля. Все с утра до вечера проводят время на пляже, поджаривают себя на солнце, а я этого терпеть не могу. Не поехать ли для разнообразия в Гранвилль?

Автобус ходит от нас туда только раз в день, около полудня. А вечером возвращается. Вот, на день и отправлюсь. Гранвилль я видел до сих нор только мельком, а город, безусловно, интересный, стоит его посмотреть.

– Алле-ретур?[412] – со странной усмешкой ответил мне кондуктор, когда я влез в автобус и стал покупать билет. – А, может быть, только Алле?

– Отчего только Алле? Давайте и ретур тоже.

Он пожал плечами, молча вручил мне билет.

Да, Гранвилль безусловно хорош. Расположен на скалистом мысу, вдающемся в море. К югу прелестный залив, на побережье которого живописно расположились Сен-Пер, Кэрон, Жюллувилль. На север простирается широчайший, лучший во всей Нормандии пляж. А на запад скалы Гранвилля круто опускаются к океану, среди бурых камней неумолчно шумят и пенятся волны.

Просидел я тут довольно долго возле маяка, любуясь прибоем; смотрел вдаль на темнеющие у горизонта острова Шозей; обошел величавые укрепления города, где теперь внутри бывших крепостных стен мирно ютятся дома, вьются тихие улицы. И пошел в сторону порта.

Здесь шум и гул. В огороженной молом гавани для мелких судов уже нет воды: начался отлив. Парусные суда, катера, лодки беспомощно свалились на бок, лежат на песке. Как трогательно и в то же время забавно.

А по другую сторону города, с севера, нарядный пляж для купающихся. Весь берег усеян цветными телами. Молодежь на песке играет в мяч; в лонгшезах под зонтами растянулись старушки, вяжут. Тут же малолетние дети – визг, писк.

– Ну, пора ехать назад, уже около семи.

Пришел я на площадь – место отправления автобусов – зашел в бюро станции, чтобы точно узнать время отхода. А барышня говорит:

– В Сен-Мартен автобуса нет. Эта линия сегодня днем забастовала.

– Как забастовала?

– А так.

– А что же мне делать с ретуром?

– Не знаю. Если хотите, сделаю надпись, что билет действителен на две недели.

Черт возьми… На две недели! Конечно, я могу пойти и пешком. По берегу не больше шести километров. Но все-таки свинство. Если бы заранее знал, оделся бы иначе. Вместо башмаков надел бы эспадрильи. А эти, как назло, жмут. Особенно левый.

– А разве забастовка объявлена на две недели, мадемуазель?

– Пока на две. А потом, возможно, продолжат.

Побродил я уныло по станции, вышел на улицу, снова вошел внутрь. Сел, наконец, в раздумье, на наружную скамейку у выхода. И, вдруг вижу: автобус. Без надписи.

– Вы куда? – на всякий случай спрашиваю шофера. А тот пытливо глядит на меня, оглядывается по сторонам, таинственно шепчет:

– В Сен-Мартен.

– В самом деле? В Сен-Мартен? Значит, можно садиться?

– Будьте любезны, мсье. Очень рад.

Странный шофер. Одет шикарно, лицо интеллигентное, на голове аккуратный пробор, волосы смазаны фиксатуаром. И разговариваете необычно… Почему очень рад?

В автобусе я оказался единственным пассажиром. Очевидно, вся остальная публика поверила лживой барышне и ушла со станции, а я, благодаря своей недоверчивости, выиграл. Да и в самом деле: разве во времена забастовок можно что-нибудь предсказать заранее? А вдруг соглашение между шоферами и автобусной компанией состоится вне запно?

Наконец, в машину поднялся кондуктор. Сейчас двинемся. Однако, и кондуктор тоже показался довольно странным. Отличный костюм, лицо бритое, жесты барские, и, о, чудо! На шнурке монокль.

– Это что? – изысканно вежливо спрашивает он меня, когда я протягиваю ему свой билет.

– Ретур, мсье.

– А! Ретур. Превосходно.

Он с любопытством глядит на бумажку, перевертывает ее, смотрит на обратную сторону и возвращает.

– Ну, что, Рене? Едем? – кричит он шоферу.

– Как хочешь. Поедем. А ручку вы вывинтили?

– Вывинтил.

Мы понеслись. Шофер впереди, кондуктор в середине, а я сзади. Как-то даже неприятно: на одного меня – целый автобус. И два человека обслуживают. А кроме того: почему ручку вывинтили?

– Мсье, отодвиньтесь поглубже в угол, – замечает вдруг кондуктор, тревожно взглянув в окно. – Мы проезжаем Донвилль.

– А… Почему?

– Так безопаснее. Они могут камнями выбить стекла.

Эге-ге! Так вот оно что. Теперь понимаю. Значит – штрейкбрехеры? И