— Макар Иванович прежде всего — не мужик, а дворовыйчеловек, — произнес он с большою охотою, — бывший дворовый человек и бывшийслуга, родившийся слугою и от слуги. Дворовые и слуги чрезвычайно многоразделяли интересов частной, духовной и умственной жизни своих господ в былоевремя. Заметь, что Макар Иванович до сих пор всего больше интересуетсясобытиями из господской и высшей жизни. Ты еще не знаешь, до какой степениинтересуется он иными событиями в России за последнее время. Знаешь ли, что онвеликий политик? Его медом не корми, а расскажи, где кто воюет и будем ли мывоевать. В прежнее время я доводил его подобными разговорами до блаженства.Науку уважает очень и из всех наук любит больше астрономию. При всем томвыработал в себе нечто столь независимое, чего уже ни за что в нем непередвинешь. Убеждения есть, и твердые, и довольно ясные… и истинные. Присовершенном невежестве, он вдруг способен изумить неожиданным знакомством сиными понятиями, которых бы в нем и не предполагал. Хвалит пустыню с восторгом,но ни в пустыню, ни в монастырь ни за что не пойдет, потому что в высшейстепени «бродяга», как мило назвал его Александр Семенович, на которого тынапрасно, мимоходом сказать, сердишься. Ну что ж еще, наконец: несколькохудожник, много своих слов, но есть и не свои. Несколько хром в логическомизложении, подчас очень отвлеченен; с порывами сентиментальности, но совершеннонародной, или, лучше сказать, с порывами того самого общенародного умиления,которое так широко вносит народ наш в свое религиозное чувство. Прочистосердечие и незлобивость его опускаю: не нам с тобой начинать на эту тему…

Чтобы закончить с характеристикой Макара Ивановича, передамкакой-нибудь из его рассказов, собственно уже из частной жизни. Характер этихрассказов был странный, вернее то, что не было в них никакого общего характера;нравоучения какого-нибудь или общего направления нельзя было выжать, разве то,что все более или менее были умилительны. Но были и не умилительные, были дажесовсем веселые, были даже насмешки над иными монахами из беспутных, так что онпрямо вредил своей идее, рассказывая, — о чем я и заметил ему: но он не понял,что я хотел сказать. Иногда трудно было сообразить, что его так побуждаетрассказывать, так что я подчас даже дивился на такое многоглаголание и приписывалотчасти старчеству и болезненному состоянию.

— Он — не то, что прежде, — шепнул мне раз Версилов, — онпрежде был не совсем таков. Он скоро умрет, гораздо скорее, чем мы думаем, инадо быть готовым.

Я забыл сказать, что у нас установилось нечто вроде«вечеров». Кроме мамы, не отходившей от Макара Ивановича, всегда по вечерам вего комнатку приходил Версилов; всегда приходил я, да и негде мне было и быть;в последние дни почти всегда заходила Лиза, хоть и попозже других, и всегдапочти сидела молча. Бывала и Татьяна Павловна, и хоть редко, да бывал и доктор.С доктором я, как-то вдруг так вышло, сошелся; не очень, но по крайней мерепрежних выходок не было. Мне нравилась его как бы простоватость, которую янаконец разглядел в нем, и некоторая привязанность его к нашему семейству, такчто я решился наконец ему простить его медицинское высокомерие и, сверх того,научил его мыть себе руки и чистить ногти, если уж он не может носить чистогобелья. Я прямо растолковал ему, что это вовсе не для франтовства и не длякаких-нибудь там изящных искусств, но что чистоплотность естественно входит времесло доктора, и доказал ему это. Подходила, наконец, часто к дверям из своейкухни Лукерья и, стоя за дверью, слушала, как рассказывает Макар Иванович.Версилов вызвал ее раз из-за дверей и пригласил сесть вместе с нами. Мне этопонравилось; но с этого разу она уже перестала подходить к дверям. Свои нравы!

Помещаю один из рассказов, без выбору, единственно потому,что он мне полнее запомнился. Это — одна история об одном купце, и я думаю, чтотаких историй, в наших городах и городишках, случается тысячами, лишь бы уметьсмотреть. Желающие могут обойти рассказ, тем более что я рассказываю егослогом.

«А было у нас в городе Афимьевском, скажу теперь, вот какочудо. Жил купец, Скотобойников прозывался, Максим Иванович, и не было егобогаче по всей округе. Ситцевую фабрику построил и рабочих несколько сотсодержал; и возмнил о себе безмерно. И надо так сказать, что уже все ходило поего знаку, и само начальство ни в чем не препятствовало, и архимандрит заревность благодарил: много на монастырь жертвовал и, когда стих находил, оченьо душе своей воздыхал и о будущем веке озабочен был немало. Вдов был ибездетен; про супругу-то его был слух, что усахарил он ее будто еще на первомгоду и что смолоду ручкам любил волю давать; только давно уж перед тем этобыло; снова же обязаться браком не захотел. Слаб был тоже и выпить, и, когданаступал ему срок, то хмельной по городу бежит нагишом и вопит; город незнатный, а все зазорно. Когда же переставал срок, становился сердит, и все, чтоон рассудит, то и хорошо, и все, что повелит, то и прекрасно. А народрассчитывал произвольно; возьмет счеты, наденет очки: «Тебе, Фома, сколько?» — «Срождества не брал, Максим Иванович, тридцать девять рублев моих есть». — «Ухсколько денег! Это много тебе; ты и весь таких денег не стоишь, совсем не клицу тебе будет: десять рублей с костей долой, а двадцать девять получай». Имолчит человек; да и никто не смеет пикнуть, все молчат.

«Я, говорит, знаю, сколько ему следует дать. С здешнимнародом по-другому нельзя. Здешний народ развратен; без меня б они все здесь сголоду перемерли, сколько их тут ни есть. Опять сказать, народ здешний — вор,на что взглянет, то и тянет, никакого в нем мужества нет. Опять взять и то, чтоон — пьяница; разочти его, он в кабак снесет, и сидит в кабаке наг — ниниточки, выходит голешенек. Опять же он — и подлец: сядет супротив кабака накамушек и пошел причитать: «Матушка моя родимая, и зачем же ты меня, такогогорького пьяницу, на свет произвела? А и лучше б ты меня, такого горькогопьяницу, на роду придавила!» Так разве это — человек? Это — зверь, а нечеловек; его, перво-наперво, образить следует, а потом уж ему деньги давать. Язнаю, когда ему дать».

Вот так говорил Максим Иванович об народе афимьевском; хотьхудо он это говорил, а все ж и правда была: народ был стомчивый, не выдерживал.

Жил в этом же городе и другой купец, да и помер; человек былмолодой и легкомысленный, прогорел и всего капиталу решился. Бился в последнийгод, как рыба на песке, да урок житию его приспел. С Максим Ивановичем всевремя не ладил и о кругом ему должен остался. В последний час еще МаксимаИвановича проклинал. И оставил по себе вдову еще молодую, да с ней вместе ипятерых детей. И одинокой-то вдовице оставаться после супруга, подобно какбесприютной ластовице, — не малое испытание, а не то что с пятерыми младенцами,которых пропитать нечем: последнее именьишко, дом деревянный, Максим Ивановичза долг отбирал. И поставила она их всех рядком у церковной паперти; старшемумальчику восемь годков, а остальные все девочки погодки, все мал малой меньше;старшенькая четырех годков, а младшая еще на руках, грудь сосет. Кончиласьобедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то рядком стали перед ним наколенки — научила она их перед тем, и ручки перед собой ладошками как одинсложили, а сама за ними, с пятым ребенком на руках, земно при всех людях емупоклонилась: «Батюшка, Максим Иванович, помилуй сирот, не отымай последнегокуска, не выгоняй из родного гнезда!» И все, кто тут ни был, все прослезились —так уж хорошо она их научила. Думала: «При людях-то возгордится и простит,отдаст дом сиротам», только не так оно вышло. Стал Максим Иванович: «Ты,говорит, молодая вдова, мужа хочешь, а не о сиротах плачешь. Покойник-то меняна смертном одре проклинал», — и прошел мимо и не отдал дом. «Чего ихнимдурачествам подражать (то есть поблажать)? Окажи благодеяние, еще пуще стануткостить; все сие ничтоже успевает, а лишь паче молва бывает». А молва-то ходилаи впрямь, что будто он к сей вдовице, еще к девице, лет десять перед темподсылал и большим капиталом жертвовал (красива уж очень была), забывая, чтогрех сей все едино что храм божий разорить; да ничего тогда не успел. Амерзостей этих самых, и по городу, и по всей даже губернии, производил немало,и даже всякую меру в сем случае потерял.