И вышло всем на удивление. Стали они жить с самого первогодня в великом и нелицемерном согласии, опасно соблюдая свое супружество, и какединая душа в двух телесах. Зачала она в ту же зиму, и стали они посещать храмыбожии и трепетать гнева господня. Были в трех монастырях и внималипророчествам. Он же соорудил обещанный храм и выстроил в городе больницу ибогадельню. Отделил капитал на вдов и сирот. И воспомнил всех, кого обидел, ивозжелал возвратить; деньги же стал выдавать безмерно, так что уже супруга иархимандрит придержали за руки, ибо «довольно, говорят, и сего». ПослушалсяМаксим Иванович: «Я, говорит, в тот раз Фому обсчитал». Ну, Фоме отдали. А Фоматак даже заплакал: «Я, говорит, я и так… Многим и без того довольны и вечнообязаны богу молить». Всех, стало быть, проникло оно, и, значит, правдуговорят, что хорошим примером будет жив человек. А народ там добрый.

Фабрикой сама супруга стала орудовать, и так, что и теперьвспоминают. Пить не перестал, но стала она его в эти самые дни соблюдать, апотом и лечить. Речь его стала степенная, и даже самый глас изменился. Сталжалостлив беспримерно, даже к скотам: увидал из окна, как мужик стегал лошадьпо голове безобразно, и тотчас выслал и купил у него лошадь за вдвое цены. Иполучил дар слезный: кто бы с ним ни заговорил, так и зальется слезами. Когдаже приспело время ее, внял наконец господь их молитвам и послал им сына, и сталМаксим Иванович, еще в первый раз с тех пор, светел; много милостыни роздал,много долгов простил, на крестины созвал весь город. Созвал он это город, а надругой день, как ночь, вышел. Видит супруга, что с ним нечто сталось, иподнесла к нему новорожденного: «Простил, говорит, нас отрок, внял слезам имолитвам за него нашим». А о сем предмете, надо так сказать, они во весь год ниразу не сказали слова, а лишь оба про себя содержали. И поглядел на нее МаксимИванович мрачно, как ночь: «Подожди, говорит: он, почитай, весь год неприходил, а в сию ночь опять приснился». «Тут-то в первый раз проник и в моесердце ужас, после сих странных слов», — припоминала потом.

И не напрасно приснился отрок. Только что Максим Иванович осем изрек, почти, так сказать, в самую ту минуту приключилось с новорожденнымнечто: вдруг захворал. И болело дитя восемь дней, молились неустанно, идокторов призывали, и выписали из Москвы самого первого доктора по чугунке.Прибыл доктор, рассердился. «Я, говорит, самый первый доктор, меня вся Москваожидает». Прописал капель и уехал поспешно. Восемьсот рублей увез. А ребеночек квечеру помер.

И что же за сим? Отписал Максим Иванович все имуществолюбезной супруге, выдал ей все капиталы и документы, завершил все правильно изаконным порядком, а затем стал перед ней и поклонился ей до земли: «Отпусти тыменя, бесценная супруга моя, душу мою спасти, пока можно. Ежели время мое безуспеха душе проведу, то назад уже не возвращусь. Был я тверд и жесток, итягости налагал, но мню, что за скорби и странствия предстоящие не оставит безвоздаяния господь, ибо оставить все сие есть немалый крест и немалая скорбь». Иунимала его супруга со многими слезами: «Ты мне един теперь на земле, на когоже останусь? Я, говорит, за год в сердце милость нажила». И увещевали всемгородом целый месяц, и молили его, и положили силой стеречь. Но не послушал ихи ночью скрытно вышел, и уже более не возвращался. А, слышно, подвизается встранствиях и терпении даже до сегодня, а супругу милую извещает ежегодно…»

Теперь приступлю к окончательной катастрофе, завершающей моизаписки. Но чтоб продолжать дальше, я должен предварительно забежать вперед иобъяснить нечто, о чем я совсем в то время не знал, когда действовал, но о чемузнал и что разъяснил себе вполне уже гораздо позже, то есть тогда, когда всеуже кончилось. Иначе не сумею быть ясным, так как пришлось бы все писатьзагадками. И потому сделаю прямое и простое разъяснение, жертвуя так называемоюхудожественностью, и сделаю так, как бы и не я писал, без участия моего сердца,а вроде как бы entrefilet[104] в газетах.

Дело в том, что товарищ моего детства Ламберт очень, и дажепрямо, мог бы быть причислен к тем мерзким шайкам мелких пройдох, которыесообщаются взаимно ради того, что называют теперь шантажом и на что подыскиваюттеперь в своде законов определения и наказания. Шайка, в которой участвовалЛамберт, завелась еще в Москве и уже наделала там довольно проказ (впоследствииона была отчасти обнаружена). Я слышал потом, что в Москве у них, некотороевремя, был чрезвычайно опытный и неглупый руководитель и уже пожилой человек.Пускались они в свои предприятия и всею шайкою и по частям. Производили же,рядом с самыми грязненькими и нецензурными вещами (о которых, впрочем, известияуже являлись в газетах), — и довольно сложные и даже хитрые предприятия подруководством их шефа. Об некоторых я потом узнал, но не буду передаватьподробностей. Упомяну лишь, что главный характер их приемов состоял в том, чтобразузнать кой-какие секреты людей, иногда честнейших и довольновысокопоставленных; затем они являлись к этим лицам и грозили обнаружитьдокументы (которых иногда совсем у них не было) и за молчание требовали выкуп.Есть вещи и не грешные, и совсем не преступные, но обнаружения которыхиспугается даже порядочный и твердый человек. Били они большею частию насемейные тайны. Чтоб указать, как ловко действовал иногда их шеф, расскажу,безо всяких подробностей и в трех только строках, об одной их проделке. В одномвесьма честном доме случилось действительно и грешное и преступное дело; аименно жена одного известного и уважаемого человека вошла в тайную любовнуюсвязь с одним молодым и богатым офицером. Они это пронюхали и поступили так:прямо дали знать молодому человеку, что уведомят мужа. Доказательств у них небыло ни малейших, и молодой человек про это знал отлично, да и сами они от негоне таились; но вся ловкость приема и вся хитрость расчета состояла в этомслучае лишь в том соображении, что уведомленный муж и без всяких доказательствпоступит точно так же и сделает те же самые шаги, как если б получил самыематематические доказательства. Они били тут на знание характера этого человекаи на знание его семейных обстоятельств. Главное то, что в шайке участвовал одинмолодой человек из самого порядочного круга и которому удалось предварительнодостать сведения. С любовника они содрали очень недурную сумму, и безо всякойдля себя опасности, потому что жертва сама жаждала тайны.

Ламберт хоть и участвовал, но всецело к той московской шайкене принадлежал; войдя же во вкус, начал помаленьку и в виде пробы действоватьот себя. Скажу заранее: он на это был не совсем способен. Был он весьма неглупи расчетлив, но горяч и, сверх того, простодушен или, лучше сказать, наивен, тоесть не знал ни людей, ни общества. Он, например, вовсе, кажется, не понималзначения того московского шефа и полагал, что направлять и организировать такиепредприятия очень легко. Наконец, он предполагал чуть не всех такими жеподлецами, как сам. Или, например, раз вообразив, что такой-то человек боитсяили должен бояться потому-то и потому-то, он уже и не сомневался в том, что тотдействительно боится, как в аксиоме. Не умею я это выразить; впоследствииразъясню яснее фактами, но, по-моему, он был довольно грубо развит, а в иныедобрые, благородные чувства не то что не верил, но даже, может быть, не имел оних и понятия.