Над тем самым, с тех пор, Максим Иванович и задумался. Ипеременился человек, что узнать нельзя. Больно уж тогда опечалился. Стал былопить, много пил, да бросил — не помогло. Бросил и на фабрику ездить, никого неслушает. Говорят ему что — молчит али рукой махнет. Так проходил он месяца сдва, а потом стал сам с собой говорить. Ходит и сам с собой говорит. Сгорелаподгородная деревнюшка Васькова, выгорело девять домов; поехал Максим Ивановичвзглянуть. Обступили его погорельцы, взвыли — обещал помочь и приказ отдал, апотом призвал управляющего и все отменил: «Не надоть, говорит, ничего давать» —и не сказал за что. «В попрание меня, говорит, отдал господь всем людям, яко женекоего изверга, то уж пусть так и будет. Как ветер, говорит, развеялась славамоя». Приехал к нему сам архимандрит, старец был строгий и в монастыреобщежитие ввел. «Ты чего?» — говорит, строго так. «А я вот чего», — и раскрылему Максим Иванович книгу и указал место:

«А иже аще соблазнит единого малых сих верующих в мя, унеесть ему, да обесится жернов оселский на выи его, и потонет в пучине морстей»(Матф. 18, 6).

— Да, — сказал архимандрит, — хоть и не о том сие прямосказано, а все же соприкасается. Беда, коли мерку свою потеряет человек, —пропадет тот человек. А ты возмнил.

А Максим Иванович сидит, словно столбняк на него нашел.Архимандрит глядел-глядел.

— Слушай, говорит, и запомни. Сказано: «Слова отчаянноголетят на ветер». И еще то вспомни, что и ангелы божии несовершенны, а совершени безгрешен токмо един бог наш Иисус Христос, ему же ангелы служат. Да и нехотел же ты смерти сего младенца, а только был безрассуден. Только вот что,говорит, мне даже чудесно: мало ль ты, говорит, еще горших бесчинствпроизносил, мало ль по миру людей пустил, мало ль растлил, мало ль погубил, —все одно как бы убиением? И не его ли сестры еще прежде того все перемерли, всечетыре младенчика, почти что на глазах твоих? Чего ж тебя так сей единыйсмутил? Ведь о прежних всех, полагаю, не то что сожалеть, а и думать забыл?Почему же так устрашился младенца сего, в коем и не весьма повинен?

— Во сне мне снится, — изрек Максим Иванович.

— И что же?

Но ничего более не открыл, сидит, молчит. Удивилсяархимандрит да с тем и отъехал: ничего уж тут не поделаешь.

И послал Максим Иванович за учителем, за ПетромСтепановичем; с самого того случая не видались.

— Помнишь ты? — говорит.

— Помню, — говорит.

— Ты, говорит, здесь масляной краской в трактир картинымазал и с архиреева портрета копию снимал. Можешь ты мне написать краскойкартину одну?

— Я, говорит, все могу; я, говорит, всякий талант имею и всемогу.

— Напиши же ты мне картину самую большую, во всю стену, инапиши на ней перво-наперво реку, и спуск, и перевоз, и чтоб все люди, какиебыли тогда, все тут были. И чтоб полковница и девочка были, и тот самый ежик.Да и другой берег весь мне спиши, чтоб виден был, как есть: и церковь, иплощадь, и лавки, и где извозчики стоят, — все, как есть, спиши. И тут уперевоза мальчика, над самой рекой, на том самом месте, и беспременно, чтобыдва кулачка вот так к груди прижал, к обоим сосочкам. Беспременно это. Ираскрой ты перед ним с той стороны, над церковью, небо, и чтобы все ангелы восвете небесном летели встречать его. Можешь потрафить аль нет?

— Я все могу.

— Я не то чтоб такого Трифона, как ты, я и первейшегоживописца из Москвы могу выписать, али хоша бы из самого Лондона, да ты его ликпомнишь. Если выйдет не схож али мало схож, то дам тебе всего пятьдесят рублей,а если выйдет совсем похож, то дам двести рублей. Помни, глазки голубенькие… Дачтобы самая-самая большая картина вышла.

Изготовились; стал писать Петр Степанович, да вдруг иприходит:

— Нет, говорит, в таком виде нельзя писать.

— Что так?

— Потому что грех сей, самоубивство, есть самый великий извсех грехов. То как же ангели его будут стречать после такого греха?

— Да ведь он — младенец, ему не вменимо.

— Нет, не младенец, а уже отрок: восьми уже лет был, когдасие совершилось. Все же он хотя некий ответ должен дать.

Еще пуще ужаснулся Максим Иванович.

— А я, — говорит Петр Степанович, — вот как придумал: небооткрывать не станем и ангелов писать нечего; а спущу я с неба, как бы в встречуему, луч; такой один светлый луч: все равно как бы нечто и выйдет.

Так и пустили луч. И видел я сам потом, уже спустя, картинусию, и этот луч самый, и реку — во всю стену вытянул, вся синяя; и отрок милыйтут же, обе ручки к грудкам прижал, и маленькую барышню, и ежика — всепотрафил. Только Максим Иванович тогда никому картину не открыл, а запер ее вкабинете на ключ от всех глаз. А уж как рвались по городу, чтоб повидать: всехгнать велел. Большой разговор пошел. А Петр Степанович словно из себя тогдавышел: «Я, говорит, теперь уже все могу; мне, говорит, только вСанкт-Петербурге при дворе состоять». Любезнейший был человек, а превозноситьсялюбил беспримерно. И постигла его участь: как получил все двести рублей, началтотчас же пить и всем деньги показывать, похваляясь; и убил его пьяного ночьюнаш мещанин, с которым и пил, и деньги ограбил; все сие наутро и объяснилось.

А кончилось все так, что и теперь там напреж всеговспоминают. Вдруг приезжает Максим Иванович к той самой вдове: нанимала на краюу мещанки в избушке. На сей раз уже во двор вошел; стал пред ней да ипоклонился в землю. А та с тех разов больна была, еле двигалась. «Матушка,возопил, честная вдовица, выйди за меня, изверга, замуж, дай жить на свете!» Таглядит ни жива ни мертва. «Хочу, говорит, чтоб у нас еще мальчик родился, иежели родится он, тогда, значит, тот мальчик простил нас обоих: и тебя и меня.Мне так мальчик велел». Видит она, что не в уме человек, а как бы висступлении, да все же не утерпела.

— Пустяки это все, — отвечает ему, — и одно малодушие. Черезто самое малодушие я всех моих птенцов истеряла. Я и видеть-то вас перед собойне могу, а не то чтобы такую вековеченскую муку принять.

Отъехал Максим Иванович, да не унялся. Загрохотал весь городот такого чуда. А Максим Иванович свах заслал. Выписал из губернии двух своихтеток, по мещанству жили. Тетки не тетки, все же родственницы, честь, значит;стали те ее склонять, принялись улещать, из избы не выходят. Заслал и изгородских, и по купечеству, и протопопшу соборную, и из чиновниц; обступили еевсем городом, а та даже гнушается: «Если б, говорит, сироты мои ожили, а теперьна что? Да я перед сиротками моими какой грех приму!» Склонил и архимандрита,подул и тот в ухо: «Ты, говорит, в нем нового человека воззвать можешь».Ужаснулась она. А люди-то на нее удивляются: «Уж и как же это можно, чтоб оттакого счастья отказываться!» И вот чем же он ее в конце покорил: «Все же он,говорит, самоубивец, и не младенец, а уже отрок, и по летам ко святомупричастью его уже прямо допустить нельзя было, а стало быть, все же он хотя бынекий ответ должен дать. Если же вступишь со мной в супружество, то великоеобещание даю: выстрою новый храм токмо на вечный помин души его». Против сегоне устояла и согласилась. Так и повенчались.