Возопила мать со птенцами, выгнал сирот из дому, и не позлобе токмо, а и сам не знает иной раз человек, по какому побуждению стоит насвоем. Ну, помогали сперва, а потом пошла наниматься в работу. Да только какойу нас, окромя фабрики, заработок; там полы вымоет, там в огороде выполет, тамбаньку вытопит, да с ребеночком-то на руках и взвоет; а четверо прочих тут жепо улице в рубашонках бегают. Когда на коленки их у паперти ставила, все еще вбашмачонках были, каких ни есть, да в салопчиках, все как ни есть, а купецкиедети; а тут уж пошли бегать и босенькие: на ребенке одежонка горит, известно.Ну, а деткам что: было бы солнышко, радуются, гибели не чувствуют, словноптички, голосочки их что колокольчики. Думает вдова: «Станет зима, и куда я вастогда подеваю; хоть бы вас к тому сроку бог прибрал!» Только не дождалась дозимы. Есть по нашему месту такой на детей кашель, коклюш, что с одного надругого переходит. Перво-наперво померла грудная девочка, а за ней заболели ипрочие, и всех-то четырех девочек, в ту же осень, одну за другой снесла.Одну-то, правда, на улице лошади раздавили. Что же ты думаешь? Похоронила да ивзвыла; то проклинала, а как бог прибрал, жалко стало. Материнское сердце!

Остался у ней в живых один лишь старшенький мальчик, и уж ненадышит она над ним, трепещет. Слабенький был и нежный и личиком миловидный,как девочка. И свела она его на фабрику, к крестному его отцу, управляющему, асама в нянюшки к чиновнику нанялась. Только бегает мальчик раз на дворе, а тутвдруг и подъехал на паре Максим Иванович, да как раз выпимши; а мальчик-то слестницы прямо на него, невзначай то есть, посклизнулся, да прямо об негостукнулся, как он с дрожек сходил, и обеими руками ему прямо в живот. Схватилон его за волосенки, завопил: «Чей такой? Лозы! Высечь его, говорит, тот же часпри мне». Помертвел мальчик, стали сечь, закричал. «Так ты еще и кричишь? секиж его, пока кричать перестанет!» Мало ли, много ли секли, не перестал кричать,пока не омертвел вовсе. Тут и бросили сечь, испугались, не дышит мальчик, лежитв бесчувствии. Сказывали потом, что немного и секли, да уж пуглив был очень.Испугался было и Максим Иванович: «Чей такой?» — спросил; сказали ему. «Ишьведь! снести его к матери; чего он тут на фабрике шлялся?» Два дня потом молчали опять спросил: «А что мальчик?» А с мальчиком вышло худо: заболел, у матери вугле лежит, та и место по тому случаю у чиновников бросила, и вышло у неговоспаление в легких. «Ишь ведь! — произнес, — и с чего, кажись? Диви б егобольно секли: самое лишь малое пристрастие произвели. Я и над всеми прочимитакие точно побои произносил; сходило без всяких таких пустяков». Ждал было он,что мать пойдет жаловаться, и, возгордясь, молчал; только где уж, не посмеламать жаловаться. И послал он ей тогда от себя пятнадцать рублей и лекаря отсебя; и не то чтоб побоявшись чего, а так, задумался. А тут скоро и срок емуподошел, запил недели на три.

Миновала зима, и на самое светло Христово воскресенье, всамый великий день, спрашивает Максим Иванович опять: «А что тот самыймальчик?» А всю зиму молчал, не спрашивал. И говорят ему: «Выздоровел, уматери, а та все поденно уходит». И поехал Максим Иванович того же дня ковдове, в дом не вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках сидит: «Вот что,говорит, честная вдова, хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем быть ибеспредельные милости ему оказать: беру его отселе к себе, в самый мой дом. Иежели вмале мне угодит, то достаточный капитал ему отпишу; а совсем ежелиугодит, то и всего состояния нашего могу его, по смерти, преемником утвердить,равно как родного бы сына, с тем, однако, чтобы ваша милость, окромя великихпраздников, в дом не жаловали. Коли складно по-вашему, так завтра утром приводимальчика, не все ему в бабки играть». И, сказав, уехал, мать оставив как бы вбезумии. Прослышали люди, говорят ей: «Возрастет малый, сам попрекать тебястанет, что лишила его такой судьбы». Ночь-то над ним поплакала, а поутруотвела дитя. А мальчик ни жив ни мертв.

Одел его Максим Иванович как барчонка, и учителя нанял, и стого самого часу за книгу засадил; и так дошло, что и с глаз его не спускает,все при себе. Чуть мальчик зазевается, он уж и кричит: «За книгу! учись: я тебячеловеком сделать хочу». А мальчик хилый, с того самого разу, после побоев-то,кашлять стал. «У меня ль не житье! — дивится Максим Иванович, — у матери босойбегал, корки жевал, чего ж он еще пуще прежнего хил?» А учитель и говорит:«Всякому мальчику, говорит, надо и порезвиться, не все учиться; ему моционнеобходим», и вывел ему все резоном. Максим Иванович подумал: «Это ты правдуговоришь». А был тот учитель Петр Степанович, царство ему небесное, как бысловно юродивый; пил уж оченно, так даже, что и слишком, и по тому самому егодавно уже от всякого места отставили и жил по городу все одно что милостыней, аума был великого и в науках тверд. «Мне бы не здесь быть, — сам говорил просебя, — мне в университете профессором только быть, а здесь я в грязь погружени «самые одежды мои возгнушались мною». Сел Максим Иванович и кричит мальчику:«Резвись!» — а тот перед ним еле дышит. И до того дошло, что самого голосу егоребенок не мог снести — так весь и затрепещется. А Максим-то Иванович все пущеудивляется: «Ни он такой, ни он этакой; я его из грязи взял, в драдедам[103]одел; на нем полсапожки матерчатые, рубашка с вышивкой, как генеральского сынадержу, чего ж он ко мне не привержен? Чего как волчонок молчит?» И хоть давноуж все перестали удивляться на Максима Ивановича, но тут опять задивились: изсебя вышел человек; к этакому малому ребенку пристал, отступиться не может.«Жив не желаю быть, а характер в нем искореню. Меня отец его, на смертном одре,уже святого причастья вкусив, проклинал; это у него отцовский характер». И ведьдаже ни разу лозы не употребил (с того разу боялся). Запугал он его, вот что.Без лозы запугал.

И случилось дело. Только он раз вышел, а мальчик вскочилиз-за книги да на стул: пред тем на шифонерку мяч забросил, так чтоб мячик емудостать, да об фарфоровую лампу на шифонерке рукавом и зацепил; лампа-тогрохнулась, да на пол, да вдребезги, ажно по всему дому зазвенело, а вещьдорогая — фарфор саксонский. А тут вдруг Максим Иванович из третьей комнаты услышали завопил. Бросился ребенок бежать куда глаза глядят с перепугу, выбежал натеррасу, да через сад, да задней калиткой прямо на набережную. А по набережнойтам бульвар идет, старые ракиты стоят, место веселое. Сбежал он вниз к воде,люди видели, сплеснул руками, у самого того места, где паром пристает, даужаснулся, что ли, перед водой — стал как вкопанный. А место это широкое, рекабыстрая, барки проходят; на той стороне лавки, площадь, храм божий златымиглавами сияет. И как раз тут на перевоз поспешала с дочкой полковница Ферзинг —полк стоял пехотный. Дочка, тоже ребеночек лет восьми, идет в беленькомплатьице, смотрит на мальчика и смеется, а в руках таку малую кошелочкудеревенскую несет, а в кошелочке ежика. «Смотрите, говорит, маменька, как мальчиксмотрит на моего ежика». — «Нет, — говорит полковница, — а он испугалсячего-то. Чего вы так испугались, хорошенький мальчик?» (Так все это потом ирассказывали.) «И какой, говорит, это хорошенький мальчик, и как хорошо одет;чей вы, говорит, мальчик?» А он никогда еще ежика не видывал, подступил, исмотрит, и уже забыл — детский возраст! «Что это, говорит, у вас такое?» — «Аэто, — говорит барышня, — у нас ежик, мы сейчас у деревенского мужика купили:он в лесу нашел». — «Как же это, говорит, такой ежик?» — и уж смеется, и сталон его тыкать пальчиком, а ежик-то щетинится, а девочка-то рада на мальчика:«Мы, говорит, его домой несем и хотим приучать». — «Ах, говорит, подарите мневашего ежика!» И так он это ее умильно попросил, и только что выговорит, каквдруг Максим-то Иванович над ним сверху: «А! Вот ты где! Держи его!» (До тогоозверел, что сам без шапки из дому погнался за ним.) Мальчик, как вспомнил провсе, вскрикнул, бросился к воде, прижал себе к обеим грудкам по кулачку,посмотрел в небеса (видели, видели!) — да бух в воду! Ну, закричали, бросилисьс парома, стали ловить, да водой отнесло, река быстрая, а как вытащили, уж изахлебнулся, — мертвенький. Грудкой-то слаб был, не стерпел воды, да и много льтакому надо? И вот на памяти людской еще не было в тех местах, чтобы такоймалый робеночек на свою жизнь посягнул! Такой грех! И что может сия малая душкана том свете господу богу сказать!