– И то хорошо! – согласно закивали выборные. – Никто из очевидцев там не был, а дикие сказывают про лес и великие богатства.

Так же степенно откланявшись на образа, они ушли. Едва за ними закрылась дверь, впустив раскатившееся по земляному полу облако, загалдели вилюевские промышленные, и стала зреть в душе Михея уверенность, что надо уходить. Теперь уже и терять-то было нечего, кроме жизни, а ей хозяин – Господь.

Ночью рядом с ним маялся бессонницей, ворочался с боку на бок торговый человек Баев. Стадухин сел, свесив ноги, тот открыл глаза, прошептал:

– О том же думаешь?

– О том! – одними губами прошлепал торговый человек.

– Пора готовиться. Пока соберемся – покажется солнце! А там – март – ни зима, ни лето, крепкий наст, – громче заговорил Михей.

– Я свое отходил, – покашливая, отозвался из угла Иван Казанец. Не спал и он. – Все! С низовий едва ноги приволок. Думаю, если даст Бог вернуться на Русь, подамся в монастырь. По грехам, бросил прежний достаток, другого Бог не дал. И Васька после погрома едва приволокся. Зря ты его обидел.

– Зря! – согласился Стадухин, откинулся на одеяло и уснул легко, как давно не засыпал.

– Я тоже дальше не ходок, – пробубнил слушавший спутников Анисим Мартемьянов. – Печенкой чую – нет иного пути, кроме обратного на Лену… Если еще даст Бог выбраться!

– А кабалы простишь? – усмехнулся в темноте Баев.

– На этом свете сам взыщу или те, у кого я в долгах. Ну, а кто не вернется – тем Бог судья! Замолвят доброе слово пред Пречистыми очами – и ладно. – помолчав, добавил: – Кабалы убитого Мишки Захарова и его остатки взял на себя Анисим Костромин. Вдруг вернет родне то, что покойный выстрадал на Колыме и Анадыре.

Стадухину не пришлось объявлять о новом походе. Эта весть разнеслась сама собой, закрутила людьми, будто не они выбирали судьбу, а судьба их. Верный Стадухину казак Евсей Павлов, охочий Юшка Трофимов и другие еще недавно рьяно рвавшиеся в неведомое вдруг остепенились, будто почувствовали край пропасти. Иные, дравшие горло за Мотору и Костромина, переметнулись к нему. Евсеей Павлов был скрытен, знал свою правду, не выдавая сиюминутных сомнений словами. Стадухин завидовал его рассудительности и спокойной уверенности в себе. Но нашлась управа и на этого казака.

– Евсейку от корячки не оторвать! – смеялись промышленные. – Глаза мутные, тупые, как у лося на реве.

– Зря избу рубит… Уйдем – все зимовье ему достанется.

Евсей Павлов высмотрел среди приведенных девок корячку, и она приняла его. Они пытались спать в зимовье, завешавшись медвежьей шкурой. Но корякская женка от Евсейкиных ласк имела обыкновение громко орать. Ни уговорами, ни руганью ничего поделать с ней не могли. Желая отселиться, Евсей строил отдельную избенку. Юшка Трофимов, бывший Стадухину верной опорой, тоже обабился: чего не смогли сделать лишения бродячей жизни – сделала чукчанка.

Новый дух накрыл оба анадырских зимовья. Даже беспросветная февральская метель сладкоголосо напевала про Пенжину, манила чем-то радостным. Повеселели лица людей и их разговоры. Полярная ночь была на исходе, уже разъяснивались над тундрой легкие белесые сумерки. Почуяв сборы в новый поход, сама по себе собиралась ватага больше полусотни удальцов. С Моторой и Дежневым желали остаться только три десятка, но среди них оказались все беглые казаки. «На что надеялись?» – гадал Михей Стадухин.

– Думают здешними службами получить прощение от государя? – спрашивал брата.

– Дальняя окраина! – разумно рассуждал Тарх. – Немирных народов мало, женок много, с голоду не помрешь… А что? Известят Колыму про рыбий зуб и выслужат прощенье.

– Не из вольных! – жестко посмеивался старший Стадухин. – Пантелей Демидыч называл таких городовыми.

Те, что собирались идти в полуденную сторону, опять должились у торговых людей порохом, свинцом, неводными сетями, возбужденно толклись возле стадухинского зимовья, укладывали пожитки в нарты. Дежневские и моторинские люди наблюдали за сборами кто с тоской и завистью, кто со скрытой насмешкой, и все помалкивали, будто знали свою им одним понятную правду.

Холода стояли лютые, с грохотом трескался и вспучивался лед реки, птицы облепляли крыши зимовий, а утрами, белые от инея, толстые от распушенных перьев, нехотя снимались с мест. Но кончалась северная ночь. На Сретенье алел восток, а на святого Луку показался ослепительно алый край солнца. Боясь прогневить Господа, Михей Стадухин с умиротворенным лицом вошел в дежневское зимовье, положил на образ Николы Чудотворца семь поясных поклонов, поклонился бывшим товарищам – казакам, испросив прощения за дерзкие слова и обиды. Ответа не было, они смущенно глядели под ноги. При общем молчании Стадухин нахлобучил шапку, вынул из-за пазухи отобранную у Моторы отпускную грамоту Власьева, положил на нары и закрыл за собой дверь с чувством исполненного долга. За ним в одной заячьей рубахе вышел Бугор.

– Не гневись, Мишка! Не по злобе остаюсь, нет уже духу идти в неведомое. Кончился! И кабалиться невмочь: прежних кабал много.

– Понимаю! – мимоходом обнял казака Стадухин и пронзительно свистнул. Из зимовий стали выходить по-походному одетые люди. Михей рассеянно обернулся к Бугру, все еще топтавшемуся на ветру в одной рубахе.

– Скажи – отчего казаки переметнулись к Моторе? С какого ляда вы здесь выслужите государево прощение?

– До седой бороды дожил – ни перед кем спины не гнул. А ты мне: «Васька, хватай!.. – Бугор сплюнул, выругался: – У Моторы все по старине, соборно и сообща.

– Это хорошо! – согласился Стадухин, присматриваясь к сборам. – При мирной жизни у него, наверное, лучше… Ну, дай вам Бог спокойной службы! Прощай, что ли, Васенька! – Еще раз обнял казака и зашагал к своим людям.

Шесть десятков промышленных, стоя возле стянутых ремнями нарт, скинули шапки, с их голов закурился пар, волосы выбелило куржаком. Призвав в помощь Господа, Богородицу, Николу Чудотворца и всех святых покровителей, они и торговый человек Михайла Баев двинулись под началом казака к застывшей и заметенной реке. Двоевластие кончилось. Одни с облегчением, другие с тоской глядели вслед удалявшейся ватаге.

– Вдруг вернутся? – Ефим Меркурьев метнул опасливый взгляд на Семена Дежнева. В нем была тайна, связывавшая всех спасшихся людей Бессона Астафьева.

– Мишка не вернется! – покаянно крестясь, пробормотал Семен. – Новгородец! Или лоб расшибет, или добудет свое.

12. Каждому свое

В то время когда Федот Попов с Иваном Ретькиным собирали небольшое четырехсаженное судно из трех побитых, а Михей Стадухин воевал с анаулами в низовьях Анадыря, коч торгового человека Алексея Едомского подходил к Жиганскому острожку. По парившей черной воде Лены плыли редкие льдины, оторвавшиеся от заберегов, со дня на день должна была пойти шуга, затем встать и покрыться льдом река. Бурлаки налегали на бечевы, шлепали бахилами по студеной воде в ожидании теплых ночлегов, бань с сусленками и уже не берегли ни одежды, ни обуви, ни сил: спешили, подгоняемые посулами передовщика. На этом судне возвращались в Якутский острог Юша Селиверстов, посланный Михеем Стадухиным с моржовой костью и промышленный человек Гаврила Алексеев, ходивший с ним и с Пустозером к востоку от Колымы. Понимая нужду и спешку стадухинского целовальника, Алекса Едомский еще на Колыме принудил его продать соболей по тамошней цене, и не за деньги, а под кабальную запись. Юша был зол на него и на колымского приказного Василия Власьева, который, дождавшись перемены, ушел к Лене на коче Кирилла Коткина и не взял Селиверстова с государевой казной, отговорившись теснотой.