Довольный собой, Селиверстов укатил в Якутский острог. С ним вернулся изрядно пропившийся Гаврилка Алексеев. По наказу Стадухина Юша навестил его жену. В ее подновленном и расширенном доме явно по-хозяйски жил мужнин брат Герасим. Женщина встретила Юшу неласково, но деньги из пая мужа взяла. Не выдержав, разрыдалась, срывавшимся голосом стала спрашивать про Михея. Селиверстов как мог оправдывал его за то, что после неудачного морского похода ушел на Погычу сухим путем, предсказывал товарищу славу и богатство, если жена потерпит годик – другой.

– Уходил на год – на два! – вскрикнула она с укором. – Скоро четыре, как сбежал.

Селиверстов повел ясными глазами по потолку, повздыхал, подергал себя за бороду, стал пространно рассуждать о бабьей доле, потом, с прищуром предложил:

– Что тебе мучиться одной-то? Возьми меня на постой. Никто ничего не заподозрит: товарищ и связчик мужа вернулся.

Арина долго с недоумением смотрела ему в глаза, не совсем понимая, что предлагает гость, потом вдруг разьярилась и вытолкала из избы. Селиверстов фыркнул, отряхнул шубу, поправил соболью шапку и весело зашагал к острогу. «Униженные возвысятся!» – вертелось в голове поповское поучение. Так и выходило: обиды морского похода обернулись прибылью. Но была и задача, над которой он беспрестанно думал: поход не дал ожидаемой славы, на Лене говорили не о нем, а о Хабарове, восхищались не привезенной костью, а пустыми посулами Ярка.

Юша бывал в кабаке, пьяным не напивался, но, собрав любопытных, много рассказывал о новых реках и землях, о богатствах, которые ждут крепких рук и затрат на добычу, радовался, когда чувствовал, что захватил сказками богатых торговых людей. Они начинали верить и думать, сколько денег вложить в следующий поход. Юша не мелочился, распаляясь в помыслах о богатстве, понимал, что воевода против государевой прибыли своей корысти не упустит, и решил просить у него пять тысяч казенной ссуды, надеясь получить половину. От тех богатств, которыми ворочал в уме, захватывало дух. Помимо ссуды надумал просить добрый казенный коч, три десятка служилых и промышленных людей, оружия, хлеба, товаров, подарков для народа, алкавшего власти русского царя. При очередной встрече воевода доброжелательно выслушал его просьбу.

– Мноко припыль, мноко расхот! – прокудахтал улыбаясь и предложил подписать кабальную грамоту на пятьдесят рублей.

«Догадался, что неправдой взял деньги у Едомского», – холодея, подумал Селиверстов, растерянно подоил бороду и со многими вздохами подписал. Он ждал торга, предполагал, что воевода скостерит просьбу о пяти тысячах до пятиста рублей, но выкрест ни словом, ни взглядом не показывал, что удивлен суммой. Через две недели Селиверстов узнал, что жалобы на сына боярского Василия Власьева возымели действие, бывший приказный Яны, Индигирки, Алазеи и Колымы был выслан служить на Ленский волок. Весть эта обрадовала Юшу, и он решил напомнить о себе. Воеводский холоп доложил о нем, и Францбеков принял без проволочек, вперед ждавших приглашения. Его гладкие, пухлые, чисто выбритые щеки подрагивали, как бабьи груди. Селиверстов повторил сказанное при прошлой встрече, добавил только, что Мишка Стадухин ждет помощи, чтобы подвести под государя многие народы.

– Мноко припыль, мноко расхот! – согласился воевода, непонятно чему рассмеялся и положил перед Селиверстовым готовую, уже написанную кабалу на пятьдесят рублей. Свидетелями были вписаны его люди.

Острый клок Юшкиной бороды затрясся, он тоскливо взглянул на Францбекова и наткнулся на такой леденящий блеск глаз, что спорить не посмел. Подписал. Воевода убрал кабальную грамоту в сундук и сказал:

– Прафильно гофоришь! Там тепе лучший коч. Пойтешь целофальником к Мишке, а ему пыть прикасным на Анадыре. Потпери пятнатцать челофек… – Уточнил: – четырнатцать, ты – пятнатцатый!

– Мало! – осторожно запротестовал Селиверстов. – Надо бы добавить.

– Хфатит, чтобы доплыть до Колымы! – отрезал Францбеков. – Там найтешь пестельникоф.

Повздыхав, почесав затылок, Селиверстов согласился, что в походе до Колымы хватит и четырнадцати человек. Разговор был закончен, он откланялся. За дверью воеводской половины на лавке вдоль стены сидели полтора десятка промышленных и торговых людей, терпеливо ждали, когда он, Юшка, наговорится с воеводой. Селиверстов распрямил спину, взглянул на них с важностью, подошел к столу таможенного головы, перекинулся острожными новостями, чтобы знали, что он здесь завсегдатай. Напоминать воеводе о себе Юша стал реже, но когда приспевало, заходил без очереди и всякий раз подписывал кабальные грамоты на десять или двадцать рублей. Желавших плыть на Погычу было много. Гулящие ходили за ним толпами, он обнадеживал их туманными посулами, но ждал и искал других. Промотавшийся Гаврилка во всем прямил, охотно подтверждал его рассказы, подсаливая своими подробностями и домыслами. Среди зимы на поденных работах крутилась одна голь, найти прожиточных своеуженников можно было только после возвращения людей с промыслов. Селиверстов возлагал надежды на торговых, всеми силами завлекал их вложить деньги в новый поход, отбирал людей пристрастно и осторожно, прикидывал, с кого что взять. Между тем примечал и шаткость нынешней власти, узнал от свидетелей и участников, что Дмитрий Францбеков и его дьяк прилюдно дрались, втягивали в свои распри приострожный люд, потом помирились и ратовавшие за дьяка оказались одураченными. Приказчик дьяка, Афонька, прилюдно посмеивался: «Был де Головин, по головам бил, приехал Пушкин – стало пуще, а как Францбеков приезжал, так весь мир побежал». Селиверстов догадывался, что купцами уже доставлена в Москву жалобная челобитная на непомерные воеводские поборы, и спешил получить свое.

Даурский человек Дружина Васильев решил вложить в его поход две с половиной тысячи рублей с условием, что Селиверстов, вернувшись на Лену, даст ему пятьдесят сороков соболей по колымским ценам. Вычегжанин Евдоким Григорьев подписал складную запись, по которой обязывался вложить крупную сумму, чтобы отправить на Индигирку, Колыму, Чендон и иные сторонние реки своих покрученников. Торговый человек Евдоким Курсов вложил в предприятие Стадухина и Селиверстова занятые у родственников деньги, чтобы самому с братом идти к неведомым землям. Наконец определился и воевода, пообещав на поход больше двух тысяч рублей казенного подъема. Юшка ликовал и важничал. Своими сказками ему удалось-таки пронять торговых и промышленных людей. «Не для одного кота Масленица!» – ухмылялся, представляя смешливое лицо Хабарова с его напускной важностью.

В кабаке Селиверстов высмотрел бабу-юкагирку, вывезенную с Колымы. Изрядно спившаяся, потерявшая треть зубов, она толклась среди гулявшего сброда и бойко отвечала на соленые шутки. Юша подсел к ней, поднес чарку, вызнал, что служила толмачкой в промысловой ватаге пропавшего передовщика Афони Андреева.

– Я со льдом плыву на Колыму и дальше, на Погычу! – стал хвастать сильным голосом, который был слышен за дверью кабака. – Могу тебя взять: Митрий Андреевич мне ни в чем не отказывает, – разглядывая новокрещенку, прикидывал, что для сожительства мог бы купить моложе и краше, но ему нужен толмач, а хорошему толмачу платят, как передовщику.