Я, — продолжал Наполеон, — очень рад, что не сделал этого, поскольку то сочинение было написано в духе дня, в то время, когда существовало страстное стремление к республиканизму, и содержало убедительные доктрины, которые могли быть провозглашены в его поддержку. Оно было пропитано духом республиканизма, и каждая его строчка дышала свободой, на самом деле даже чересчур: уже после я потерял это сочинение.

В 1786 году, находясь в Лионе, я получил золотую медаль от местного колледжа за сочинение на тему: «Какие следует рекомендовать наиболее разумные настроения, чтобы сделать человечество счастливым». Много лет спустя, когда я уже стал императором, я упомянул об этом трактате Талейрану, который выслал в Лион курьера, чтобы отыскать трактат. Курьер легко нашёл его, зная название темы трактата, ибо имя его автора было неизвестно. Однажды после этого, когда мы были наедине, Талейран вытащил из своего кармана трактат и, намереваясь сделать мне приятное и тем самым подольститься, вручил мне его и спросил, знакома ли мне эта рукопись. Я немедленно узнал свой трактат и швырнул его в огонь камина, где он и сгорел, несмотря на отчаянные попытки Талейрана спасти его. Талейран был очень огорчен этим, так как он не оказался предусмотрительным и не сделал копии трактата до того, как показать его мне. Я же был очень доволен случившемся, так как стиль трактата был схож со стилем моего сочинения об истории Корсики, а сам трактат был переполнен республиканскими идеями, прославляя чувство свободы. Это чувство мне было подсказано горячностью пылкого воображения в тот момент, когда юность и боевой дух времени будоражили мой ум. Идеи, заложенные в трактате, были слишком пылкими для того, чтобы когда-либо осуществить их на практике».

Я спросил его мнение о Робеспьере. «Робеспьер, — ответил Наполеон, — вне всяких сомнений, худший персонаж революции. Он выступал против того, чтобы отдать под суд королеву. Он не был атеистом; совсем наоборот, он открыто признавал существование Бога. Он также не придерживался того мнения, что необходимо искоренить всех священников и всю знать, в отличие от своих сподвижников. Марат, например, утверждал, что для того, чтобы гарантировать существование свобод во Франции, необходимо, чтобы пали шестьсот тысяч голов. Робеспьер хотел объявить короля личностью, стоявшей вне закона, и не подвергать его процедуре, которая бы стала смехотворной пародией на суд. Робеспьер был фанатиком, чудовищем, но он был неподкупен и неспособен к тому, чтобы грабить и стать причиной смерти других людей из-за личной вражды или из-за желания обогатиться. Он был энтузиастом, но он искренне верил, что поступает всегда правильно, и он умер без гроша в кармане. О Робеспьере, в некотором отношении, можно сказать, что он был честным человеком. Многие преступления, совершённые Эбером, Шометтом, Колло д’Эрбуа и другими, приписывались ему.

Марат, — продолжал Наполеон, — Билло де Варен, Фуше, Эбер и многие другие были безгранично хуже, чем Робеспьер. Это было поистине удивительно, — добавил Наполеон, — видеть тех фанатиков, которые были по локоть в крови, но которые ни за что на свете не взяли бы и гроша или часы, принадлежавшие их жертвам, которых они жестоко убивали. Не было ни одного случая, чтобы они не отдали собственность своих жертв Комитету общественной безопасности. На каждом шагу погружаясь в кровь, они верили, что поступают правильно, и без колебаний отвергали любую возможность совершить малейший проступок, граничивший с обманом. Настолько их мировоззрение было пронизано фанатизмом, что они полагали, что поступают справедливо в то время, когда человеческая жизнь ценилось ими не дороже жизни мухи.

Если бы Питт в то же самое время, когда Марат и Робеспьер не скупились на массовое кровопролитие, предложил им двести миллионов, то они с негодованием отвергли бы его подарок. Они даже отдавали под суд и бросали под нож гильотины своих сподвижников (такого, как Фабр д’Эглантин), которые были виновны в воровстве. Не такими были Талейран, Дантон, Баррас, Фуше: они были статистами в спектакле, имевшем название «революция», и за деньги соглашались заключить союз с любой стороной. Талейран — гнуснейший биржевой игрок, продажный до мозга костей, безнравственная личность, но, тем не менее, умный человек. Статист революции, он был готов продать самого себя, всё вся любому, кто предложит наивысшую цену. Баррас был таким же. Когда я командовал армией в Италии, Баррас заставил венецианского посла заплатить ему двести тысяч долларов (насколько я помню, Наполеон именно так и сказал) за его письмо ко мне с просьбой быть благосклонным к республике Венеция, с которым я поступил вот так (здесь он прибегнул к весьма многозначительному жесту). Я никогда не придавал никакого значения подобным письмам. С самого начала моей карьеры я всегда полагался на собственное мнение. Талейран подобным же образом продавал всё. Фуше занимался этим в меньшей степени; его сделки были более низкого уровня».

Я спросил Наполеона, каким образом Барреру удалось уцелеть во время самых различных ситуаций, которыми изобиловала находившаяся в самом разгаре революция. «Баррер? — переспросил Наполеон. — Потому, что он был слабохарактерным человеком. Он постоянно менял свою точку зрения и был готов примкнуть к любой стороне. Он имел репутацию человека со способностями, но я так не считал. Я взял его к себе на службу, чтобы он писал для меня, но он не проявил должного умения. Он прибегал к цветастой риторике, но в его работах отсутствовала солидная аргументация. Ничего, кроме пустых рассуждений, подкреплённых высокопарным языком.

Из всех кровавых чудовищ, — добавил император, — которые стояли во главе революции, Билло де Варенн был наихудшим. Карно был наиболее порядочным человеком. Он покинул Францию без гроша в кармане.

Госпожа Кампан, — продолжал Наполеон, — имела абсолютно беспристрастное мнение о Марии Антуанетте. Она рассказала мне, что один человек, хорошо известный своей привязанностью к королеве, навестил её 5 октября в Версале, где он оставался всю ночь. Толпа бросилась на штурм дворца. Мария Антуанетта сбежала из свой комнаты, не успев одеться, стремясь спрятаться в комнате короля, а её любовник выбрался из комнаты королевы через окно. Разыскивая королеву в её спальной комнате, госпожа Кампан не обнаружила её там, но нашла бриджи, которые её любовник в спешке оставил и которые были сразу же опознаны.

После событий в брюмере, — рассказал Наполеон, — у меня была продолжительная беседа с Сийе, во время которой я получил основательную информацию о положении во Франции и о различных политических проблемах. После нашей беседы Сийе сразу же отправился ужинать с рядом стойких республиканцев, его наиболее близких друзей. Как только слуги покинули комнату, он снял свой головной убор и швырнул его на пол. «Господа, — воскликнул он, — республики больше нет, она умерла. Я сегодня беседовал с человеком, который является не только великим генералом, но он также способен на всё и, к тому же, он знает всё. Он не нуждается ни в советниках, ни в помощниках; политика, законы, искусство правления также знакомы ему, как и командование армией. Он молод и решителен. С республикой покончено». — «Но, — вскричали республиканцы, — в том случае, если он станет тираном, потребуется кинжал Брута». — «К сожалению, друзья, тогда мы попадём в руки Бурбонов, что ещё хуже».