Когда велись дискуссии о приговоре для Людовика Шестнадцатого, то Кондорсе заявил, что его совесть не позволяет ему голосовать за смертную казнь. Вместо этого он голосовал за то, чтобы несчастного Людовика приговорили к пожизненным каторжным работам на галерах. Это предложение было встречено всеобщим осуждением, даже со стороны наиболее неистовых якобинцев. На Кондорсе обрушился град оскорблений, его стали ненавидеть за то, что он голосовал за этот приговор, который, по мнению всех без исключения, был хуже, чем смертная казнь. Теперь же ссылка на этот остров с губернатором, которого выбрали ваши министры, является безгранично худшим приговором, чем осуждение к каторжным работам на галерах. Ибо там, в Европе, над вами сияет солнце и, если у вас есть деньги, вы можете вести сравнительно терпимое существование. Я вспоминаю, как в Тулоне одного полковника приговорили к пожизненным каторжным работам на галерах. Конечно, он находился в заключении, но он никогда не должен был работать, за его деньги ему позволяли всё, что было разрешено, в результате чего его положение можно было определить как вполне терпимое. Надзиратель, если он не подобен этому губернатору, никогда бы не стал унижать человека, занимавшего такое высокое положение, тем, что заставлял его работать. Кроме того, за деньги человек всегда может найти кого-либо другого поработать за него.

Поэтому я утверждаю, что было бы более честно, более политически последовательно и, превыше всего, более гуманно, если бы меня вынудили безо всякого шума застрелиться на борту корабля «Беллерофон». Я сам предпочёл бы это. Я действительно считаю, что лорд NN уверовал в то, что, постоянно используя в отношения меня жестокость и унижение, англичане вынудят меня совершить самоубийство, и для этой цели они подобрали своего человека. Сама по себе эта их идея, даже если бы у меня в голове когда-либо зародилась подобная мысль, самым эффективным образом помешала бы мне осуществить её».

22 августа. Встретился с Наполеоном в двенадцать часов дня. Он продолжает вставать с постели в четыре часа утра и затем принимается за чтение книг и письменную работу. Пожаловался мне, что вынужден дать указание своим слугам перелицевать свою шинель, так как на острове нет ткани зелёного цвета, за исключением ткани того цвета, который французы называют цветом гусиного помёта. Говорил о своём практически содержанием под стражей в таком ужасном обиталище: «В нём что-то есть от дикаря. Когда я был первым консулом, а затем императором, то, находясь в состоянии войны с Англией, я стремился нанести ей столько вреда, сколько было в моих силах. Но теперь, будучи простым Наполеоном Бонапартом, когда повсюду наступил мир, какое они имеют право содержать меня под арестом как военнопленного. По существу великая страна ведёт войну против одного человека.

Я размышлял о своём поведении в отношении англичан, и мне не в чем себя упрекнуть, за исключением того, что я относился к ним, к моим врагам, слишком великодушно».

Наполеон затем заявил, что вскоре у англичан будут раскрыты глаза и они воочию увидят, что на самом деле представляет собой он, Наполеон. «Они увидят, — утверждал он, — всю глупость и несправедливость моего содержания на этом острове; на острове столь отвратительном, что я не могу сравнить его ни с чем, разве что с физиономией негодяя, которого ваши министры прислали сюда в качестве губернатора. Прозрение англичан и огромные расходы на мое содержание станут причиной того, что меня вывезут отсюда».

В ответ я заявил, что я опасаюсь того, что нынешняя нестабильная политическая ситуация в Англии может послужить сильнейшим фактором против того, чтобы ему разрешили переехать в Англию. «Ба, — возразил Наполеон, — ваши министры не настолько глупы, чтобы поверить тому, что я опущусь до того, что встану во главе сброда, даже если этот сброд пожелает, чтобы его возглавил иностранец, что вообще маловероятно. Даже во Франции я отказался делать это. Я слишком дорожу своей репутацией, которую я оставлю потомкам, чтобы поступать как мелкий авантюрист. Нет, нет, моим препятствием для переезда в Англию является ненависть, испытываемая ко мне со стороны ваших министров, и их страх перед той информацией, которую я мог бы представить. Они боятся, что я скажу: «А вот это было неправдой»[36] в ответ на их толкование многих политических событий.

Как вы думаете, — спросил он меня, — что именно более всего на свете мне бы доставило удовольствие?» Я был уже готов ответить, что он имеет в виду свой отъезд с острова Святой Елены, когда он сказал: «Иметь возможность бродить инкогнито по Лондону и в других местах Англии, заходить с другом к владельцу ресторана, обедать на глазах у всех за полгинеи или за гинею и слушать разговоры посетителей ресторана; обойти все рестораны, меняя их почти ежедневно, и таким образом слушать собственными ушами, как народ свободно и без напряжения, в минуты беспечности, высказывает свою точку зрения; слушать объективное мнение людей обо мне и об удивительных событиях последних двадцати лет».

Я предположил, что он бы услыхал много плохого и много хорошего в свой адрес. «О, что касается плохого, — ответил Наполеон, — то это меня не волнует. Я к этому слишком привык. Кроме того, я знаю, что общественное мнение будет меняться. Страна будет точно так же питать отвращение к клеветническим статьям против меня, как раньше она с жадностью читала их и верила им. Общение с народом, — добавил он. — и воспитание моего сына доставили бы мне величайшее удовольствие. У меня было намерение заниматься именно этим, если бы я оказался в Америке.

Я испытал самые счастливые дни в своей жизни в возрасте от шестнадцати до двадцати лет во время полугодичных отпусков, когда я, бывало, ходил от одного владельца ресторана к другому, жил скромно и платил за квартиру три луидора в месяц. Это были самые счастливые дни в моей жизни. Я всегда был настолько занят, что никогда не был действительно счастлив, когда занимал трон. Это не то, что я должен упрекать себя за плохие дела, когда сидел на троне; наоборот, я возвратил пятьдесят тысяч семей на их родину, и те улучшения, которые я совершил для Франции и жизни французского народа, говорят сами за себя. Конечно, я вёл войны, в этом нет никаких сомнений: но почти в каждом случае я или был вынужден делать это, или я ставил перед собой большую политическую цель.

Если бы я умер в Москве, — продолжал он, — я бы оставил после себя репутацию полководца, не имеющего равного в истории. Там пушечное ядро должно было оборвать мою жизнь: когда человек, подобный мне, умирает, сражённый бедой, его репутация уменьшается. Тогда я никогда не подвергался опасности. Позднее, несомненно, в сражениях при Лютцене и Баутцене с армией рекрутов и без кавалерии я восстановил свою репутацию, и военная кампания 1814-го года с такими неполноценными силами не приуменьшила её».

Я сказал, что большинство людей во всём мире было удивлено тем, что он не подписал мирный договор в Шатильоне, когда, судя по всему, он оказался в отчаянном положении. Наполеон ответил: «Я не мог согласиться на то, чтобы оставить империю меньше той, какой она была, когда я вступил на престол; я поклялся сохранить её. Более того, союзные державы каждый день предъявляли на переговорах новое условие, которое было ещё более неприемлемым, чем предыдущее. Вам может показаться странным, но я заверяю вас, что я не подписал бы тот договор и сейчас. Если бы я оставался на троне после возвращения с Эльбы, то я должен был удержать его, так как нашёл его в целости, но всё же это был не я, кто первоначально основал престол. Моей большой ошибкой было то, что я не заключил мир в Дрездене. Я ошибся, когда подписал то военное перемирие. Если бы я тогда пошёл на заключение мира, то мой тесть не стал бы выступать против меня».