Потом Наполеон стал рассказывать о мамелюках. Он сказал, что в сражениях между французской кавалерией и мамелюками во всех тех случаях, когда число сражавшихся с каждой стороны превышало сто человек, превосходство в поддержании дисциплины всегда обеспечивало победу французам. Но тогда, когда это число было меньше ста, или в схватках один на один, верх, как правило, брали мамелюки.

15 августа. День рождения Наполеона. На нём был коричневый китель. Все генералы и их дамы обедали с ним в два часа дня. К столу были допущены дети, за исключением двух младенцев графов Бертрана и Монтолона, которых принесли к обеду и, показав Наполеону, унесли обратно. Наполеон одарил всех детей и немного поиграл с ними.

17 августа. Встретился с Наполеоном в два часа дня. Он пребывал в очень хорошем настроении, был любезен, много острил и подшучивал надо мной в связи с некой молодой девушкой, живущей на острове.

Рассказал мне, что, когда он был в Булони, там неожиданно появились два английских моряка, которые сбежали из Вердена и прошествовали через страну, не вызвав подозрений. «Некоторое время они оставались в Булони. Не имея денег, они оказались в затруднительном положении, не зная, как им осуществить побег из Франции и добраться до Англии. Они отчаялись тайно захватить одну из лодок, так как за всеми ими неусыпно следили. Тогда они, пользуясь ножами, из толстых веток и тонких стволов дерева соорудили нечто, похожее на плавательное средство. Всё это время они поддерживали свои силы, питаясь корнеплодами и фруктами. Свое деревянное плавательное сооружение они обтянули миткалём. Когда они закончили свою работу, то их барка оказалась в длину не более трёх с половиной футов и примерно такой же ширины. Она была такой легкой, что один из них переносил её на своих плечах. И вот на такой посудине они решили попытаться добраться через пролив Ла-Манш в Англию. Увидев английский фрегат, довольно близко проплывавший вдоль берега, они отправились в плавание на своей барке, пытаясь доплыть до фрегата. Но, не успев отплыть от берега слишком далеко, они были обнаружены таможенниками, которые схватили их и вернули обратно на берег Франции.

Слухи о них широко распространились в Булони в связи с тем, что всех поразил тот факт, что два человека рискнули отправиться в море на таком хрупком транспортном средстве. Мне рассказали о них, и я приказал доставить их ко мне вместе с их маленькой баркой. Я сам был поражен смелостью этих людей, доверивших свои жизни такому хрупкому сооружению. Я спросил их, действительно ли они могли надеяться переплыть пролив на таком сооружении. Они ответили, что для того чтобы убедить меня в этом, они готовы вновь отправиться в плавание на той же барке. Восхищённый смелостью их попытки и откровенностью их ответа, я приказал предоставить им свободу, дал им несколько наполеондоров и транспортное средство, чтобы они могли доплыть до английской эскадры. Незадолго до моей беседы с ними их собирались судить как шпионов, так как несколько человек видели их ранее на территории нашего лагеря в Булони, когда они в течение нескольких дней бродили по лагерю, стараясь оставаться незамеченными.

Когда я с триумфом вступил в Берлин, — продолжал Наполеон, — мать принца Оранского, сестра короля, была оставлена больной в верхних апартаментах королевского дворца в очень плохом состоянии здоровья, без денег, покинутая почти всеми. Через два дня после моего переезда во дворец кто-то из её слуг обратился к нам за помощью, так как у неё не было денег даже для оплаты топлива. Король самым постыдным образом бросил её. Как только я узнал об этом, то приказал, чтобы ей немедленно передали сто тысяч франков, после чего отправился навестить её. Я приказал обставить её апартаменты мебелью, соответствующей её высокому положению. Мы часто беседовали вместе. Она была очень благодарна мне за проявленную к ней заботу, и между нами завязались дружеские отношения. Мне нравилось разговаривать с ней.

Её сын, принц Оранский, адъютант Веллингтона, отправился из Португалии в Лондон в то время, когда велись переговоры о его предполагаемом браке с принцессой Шарлоттой. Из Лондона он написал матери несколько писем, в которых дал описание всей королевской семьи, начиная с королевы, и далее прошёлся поименно по всей семейной ветви. В этих письмах он не скупился на бранные выражения в адрес описываемых лиц, к которым питал отвращение. Письма изобилуют красивыми и высокопарными выражениями. Хотя они написаны в романтическом стиле, и делают честь их автору, но они буквально разрывают описываемых в них лиц на куски. Эти письма он послал с агентом в Гамбург, чтобы тот потом препроводил их его матери. Этот агент был арестован, все бумаги и письма, бывшие при нём, конфискованы и отосланы в Париж, где они были тщательно рассмотрены и затем доставлены мне. Я бегло прочитал их, не удержавшись от искреннего смеха. После этого для того, чтобы хотя бы немного отомстить за все оскорбления, которыми осыпали меня, я приказал отправить эти письма в редакцию газеты «Монитор» и опубликовать их. Тем временем, однако, агент сумел сообщить матери принца о том, что он арестован, а его бумаги и все письма конфискованы. До их публикации я получил от неё письмо, заклинающее меня не публиковать их, так как это нанесёт большой вред её сыну и её семье, и призывающее меня вспомнить то время, когда я был в Берлине. Я был тронут её письмом и отменил приказ о публикации писем, которые бы наделали много шума в Европе и были бы весьма неприятны для лиц, которые в них описаны».

Наполеон затем заговорил о покойной королеве Пруссии, которую он очень уважал и ценил очень высоко. Он заявил, что если бы король Пруссии с самого начала взял её в Тильзит, то, по всей вероятности, это обеспечило бы ему гораздо лучшие условия заключённого мира. «Она была элегантной, искренней и весьма информированной женщиной, — продолжал Наполеон. — Она от всей души горевала, что Пруссии пришлось воевать с Францией. «Ах, — сказала она мне, — память о Фридрихе Великом ввела нас в заблуждение. Мы считали, что похожи на него, но оказалось, что это совсем не так».

Я обратил внимание императора на то, что его враги обвиняли его в очень жестоком обращении с ней. «Что? — воскликнул он. — Они говорят, что я также отравил и её?» Я ответил, что нет; но они утверждают, что он был причиной её смерти вследствие тех бед, которые он навлёк на её страну и которые привели к падению её государства. «Ну что ж, — ответил Наполеон, — вполне вероятно, что горе, охватившее её в результате падения её супруга и её страны, громадные потери, которые они понесли, унизительное состояние, до которого они были доведены, всё это ускорило её кончину. Но это не моя вина. Почему её супруг решил объявить мне войну? Однако что касается обращения с ней с чрезмерной жестокостью, никто не мог проявить к ней большего внимания и уважения, чем я, и никто не ценил её так высоко, как я, за что она меня горячо благодарила». Затем Наполеон высказал ряд беспристрастных замечаний о принцессе Салмской, хотя он отдавал должное и обаянию её личности и её уму. Однако, по большому счёту, он ставил её гораздо ниже её сестры.

Наполеон затем высказал своё мнение о его возможном проживании на Мальте, против чего, как он заявил, он бы не возражал, признавая в то же время, что он не верит в то, что таковым было намерение английского правительства. Он добавил, что лучшее, что могло бы сделать наше правительство, так это заключить с ним особый договор, в соответствии с которым он не должен был покидать пределы Мальты в течение нескольких лет без разрешения принца-регента при том условии, что по истечении этого срока он получил бы возможность быть принятым в Англии. Это бы позволило Англии ежегодно экономить от шести до восьми миллионов франков. «Для Англии (и, фактически, для союзных держав), — добавил он, — было бы гораздо более честным и гуманным принудить меня к тому, чтобы я на борту корабля «Беллерофон» в минуту приступа гнева покончил с собой, чем приговорить меня к ссылке на такую скалу, как эта. Тогда бы они могли оправдываться, заявляя, что «для спокойствия Европы было необходимо убрать с дороги этого человека». Это сразу бы освободило их от всех тревог и сэкономило бы миллионы для их казначейства, не говоря уже о том, что это было бы более гуманно.