Наполеон затем заявил, что, несмотря на оккупацию Парижа союзниками, он всё же добился бы своего, если бы не предательство Мармона, и вытеснил бы союзников из Франции. Для этого он уже подготовил план. Он должен был войти в Париж в глухую полночь. Жители города, включая весь его сброд, должны были в то же время из своих домов атаковать союзников, которые, сражаясь с войсками, знакомыми с местными условиями, были бы полностью разбиты и вынуждены покинуть город, понеся колоссальные потери. Весь сброд Парижа был готов к этому. (Припоминаю, что он также сказал, что при этом он бы отрезал от союзников их артиллерийский парк.) Как только союзники были бы выдворены из Парижа, так сразу же вся страна поднялась бы против них. «Я упомянул об этом плане, — добавил он, — барону Колеру, который признал его опасным. Мармон должен стать объектом отвращения со стороны потомков. Пока Франция будет существовать, имя Мармона не будет упоминаться без содрогания. Он чувствует это и в эту минуту, — добавил он, — он самый несчастный человек на свете. Он не может простить самого себя и он завершит свою жизнь, как Иуда».

Я взял на себя смелость спросить Наполеона, какое, по его мнению, у него было самое счастливое время в его жизни после того, как он вступил на престол Франции. «Поход из Канн в Париж», — ответил он.

«Когда Каслри был в Шатильоне с послами союзных держав, я, добившись некоторых военных успехов, практически окружил город. Каслри очень боялся, как бы я не захватил его и не сделал его военнопленным. Так как он не был аккредитован в качестве посла и не был облечён никакими дипломатическими поручениями для Франции, то я мог взять его в плен как врага. Каслри отправился к Коленкуру и заявил ему, что он оказался в затруднительном положении, поскольку опасается, что я могу принять меры, чтобы захватить его силой. Каслри признал, что я имел полное право сделать это. У него не было возможности покинуть Шатильон без того, чтобы не попасть в руки моих войск. Коленкур ответил, что он придерживается того мнения, что я не буду трогать его, но он не может отвечать за мои возможные поступки. Немедленно после этого разговора Коленкур написал мне о том, что сказал Каслри, и том, что именно ответил ему Коленкур. В ответ я сообщил Коленкуру, чтобы он сказал лорду Каслри, что тот может не волноваться и оставаться там, где он находился: я буду рассматривать его как посла. В Шатильоне, — продолжал Наполеон, — говоря о свободе, которой пользуются в Англии, Каслри надменно заявил, что она не та вещь, которая более всего ценится в Англии, что свобода — это обычай, с которым англичане вынуждены мириться, но ею стали злоупотреблять, и англичане не будут нести ответственность за неё перед другими странами».

Я отважился выразить Наполеону своё удивление по поводу того, что императрица Мария Луиза не приложила каких-либо усилий, чтобы облегчить его участь. «Я считаю, — ответил император, — что Мария Луиза является такой же государственной пленницей, каким пленником являюсь я, за исключением того, что в отношении неё уделяется большее внимание внешним приличиям в ограничениях, которым она подвергается. Я никогда не упускал случая хвалить поведение моей доброй Луизы и я думаю, что абсолютно не в её силах чем-нибудь помочь мне; более того, она молода и робка. Возможно, мне не посчастливилось в том, что я не женился на сестре императора Александра, как это предлагал мне сам Александр в Эрфурте. Но в том брачном союзе были свои недостатки и неудобства, которые бы возникли из-за принадлежности сестры Александра к православной религии. Мне не хотелось позволять русскому священнику быть духовником моей жены, так как я считал, что он мог быть шпионом Александра в Тюильри. Говорилось, что мой брачный союз с Марией Луизой был заключен с условием того, что я подпишу мирный договор с Австрией, но это неверно. Я бы с презрением отвёрг эту идею. Брак с Марией Луизой был сначала предложен самим Францем, а потом Меттернихом Нарбонну.

Из всех послов, которых я когда-либо назначал, — добавил Наполеон, — Нарбонн[37] был наиболее способным. Он был очень умён, и его нравственные качества были безупречны. Когда он был послом в Вене, Меттерниху никогда не удавалось одурачить Францию, как это бывало раньше. Буквально в несколько дней он постигал всю суть планов Меттерниха. Если бы такой человек, как Нарбонн, был направлен послом к Александру в 1812 году, то вполне вероятно, что мир с Россией был бы заключён. Россия требовала себе Данциг и возмещения ущерба, нанесённого герцогу Ольденбургскому.

Романцов убедил Александра в том, что я пойду на любые жертвы, чтобы избежать войны, и что для Александра наступил благоприятный момент, чтобы выступить со своими требованиями. После первых же моих военных успехов, Александр направил мне послание с предложением, что если я покину территорию России и отступлю к Неману, то он будет готов вести со мной переговоры. Однако я не поверил, что он ведёт себя честно, и посчитал его предложение уловкой, иначе мы могли бы лично провести переговоры в Вильне и всё бы там урегулировать».

23 августа. Вчера в Лонгвуд приехал г-н Смизерс, гардемарин корабля «Завоеватель», с пропуском от сэра Хадсона Лоу для нанесения визита графу Бертрану. После того, как он прошёл пост охраны у входа в Лонгвуд, его неожиданно позвал обратно офицер, сказавший гардемарину, что его пропуск действителен на 21 августа и, соответственно, он не может получить разрешения нанести визит графу Бертрану, поскольку срок действия пропуска истёк накануне[38].

До того как г-н Смизерс получил разрешение посетить Лонгвуд, он был подвергнут длительному допросу о причинах его заинтересованности в визите к графу Бертрану. Офицер высокого ранга, учинивший ему допрос, проявил чрезмерную подозрительность и недоверие к г-ну Смизерсу. В частности, офицер хотел знать, каким образом гардемарин узнал о семье Бертранов. Во время допроса офицер настаивал на том, что г-н Смизерс, несомненно, должен иметь при себе письма семье Бертранов от капитана военно-морских сил Гамильтона.

Генерал Гурго сегодня рассказал мне, что в завершающей стадии сражения при Ватерлоо, когда атака французов закончилась неудачей, а англичане, в свою очередь, перешли в наступление, часть кавалерии последних, смешавшись с отрядом пехотинцев, приблизилась на расстояние примерно в двести метров к месту, где стоял Наполеон, с которым были только Сульт, Друо, Бертран и сам Гурго. Недалеко от них в виде квадрата выстроился небольшой французский батальон. Наполеон приказал Гурго произвести несколько залпов из трёх лёгких полевых пушек, принадлежавших батальону, чтобы отогнать вражескую кавалерию, приближавшуюся к группе Наполеона все ближе и ближе. Пушки открыли огонь, и одним из их выстрелов маркизу Англези оторвало ногу. Тогда Наполеон примкнул к колонне батальона и захотел сам стрелять из пушки, воскликнув: «Надо умереть здесь, надо умереть на поле боя». В это время английские пехотинцы принялись обстреливать колонну французов, которые каждую минуту ожидали, что на них набросятся англичане. Лабедуайер носился галопом, словно сумасшедший, вокруг колонны и, вытянув руки вперёд, искал смерти. Наполеон собирался было помчаться на лошади в самую гущу вражеских солдат, но ему помешал Сульт, который попридержал лошадь Наполеона за узду, воскликнув при этом, что его не убьют, а возьмут в плен. С помощью других Сульту, наконец, удалось заставить Наполеона покинуть поле боя в то время, когда против приближавшихся пруссаков оставалась только вышеупомянутая колонна. Наполеон настолько устал, что по дороге в Жемапп и Филипвиль он несколько раз свалился бы с лошади, если бы его не поддерживали Гурго и двое адъютантов, которые некоторое время были единственными, кто оставался с ним. В течение долгого времени Наполеон хранил полное молчание. В какой-то момент, по дороге в Париж, было решено, что император сразу же по прибытии в столицу отправится в сапогах и со шпорами в сенат, что произвело бы большой эффект, но от этого решения отказались.