– Я не знала, что у него есть девушка, – просто отвечаю я и чувствую себя полной идиоткой.

– А теперь знаешь или как? – она широко улыбается. – Так что ты делаешь у него в профиле? Какого хрена ты вообще здесь?

– Присматриваю за малышами.

– Ой какая умничка.

Она встает, обходит костер, идет к парням, шепчет им что-то и прыскает со смеху, они бормочут что-то в ответ и тоже смеются, потом сдвигаются, чтобы она села у огня между голландобельгийцами, она хорошо умеет пускать в ход этот свой воркующий девичий шарм, когда хочет, я так никогда не умела делать.

Коматозница вдруг откашливается и наклоняется вперед, поближе к костру, как будто желая привлечь к себе внимание, она, наверное, тоже чувствует, что Линнея украла шоу у остальных.

– Теперь посидите тихо, потому что я буду читать стихи, – произносит она крайне серьезным голосом, и парни нервно улыбаются, потому что они с таким уже сталкивались – когда девчонки думают, будто умеют петь, или играть на гитаре, или загадывать загадки, а потом случается полный кринж, но она набирает воздуха, смотрит с загадочной улыбкой на огонь и начинает высоким звенящим голосом:

давным-давно

я поселился здесь

и по-над улицы смотрел

Один из домашних мальчиков продолжает болтать с приятелем, как будто ничего не случилось, но Линнея цыкает на него, шепчет: «Красиво же, послушай».

волна

европейских сумерек

вгоняет домкрат под город

и сквозь меня струится

покуда действует яд

Просто в голове не укладывается, как она все это делает, маунтинбайкеры превратились типа в каких-то насекомых, которые жужжат вокруг лампы, взгляды прикованы к ее губам. Голландобельгийцы ничего не понимают, но и у них вид околдованный. Линнея раскачивается как в трансе. Младшая сестра демонстративно зевает.

даже если всему придет конец

взгляд свой не отведет

Коматозница продолжает декламировать, но она словно витает где-то, все ее внимание приковано к углям и пеплу. Она читает как актриса или священник, слова катятся по пляжу тяжело, как катафалк, и растекаются по гладкой поверхности Сильяна, превращаясь в пылающую ладью, которая скользит от нас прочь, во мрак.

вокзалы и дожди

были сверхдержавами моей жизни

Мягкий бриз, теплый и чуть отдающий дымом, окутывает нас, сидящих у костра, это чувство утраты, отчужденности, потерянности, принуждения взрослеть во времена, когда один кризис приходит на смену другому, а мы каким-то невероятным образом вынуждены привыкать к утраченным мечтам, утраченным надеждам, утраченному будущему, – кошмар, которому никогда не придет конец, жизнь, которая никогда не начнется, я чувствую, как один из домашних мальчиков рядом со мной начинает сотрясаться от рыданий.

я подошел к себе

положил руку себе на спину

чувствуя что мы

так долго ждали

Она улыбается своим мыслям, отводит со лба прядь волос.

что ключ к тайне

был у меня в руках[143]

Все ждут продолжения, но больше ничего не происходит, она только робко улыбается и смотрит на голландобельгийцев.

– Now I can take some weed![144] – говорит она на средненьком английском, и все начинают смеяться, чары разрушены. Кто-то аплодирует, но большинство продолжают болтать или утыкаются в телефоны, словно ничего и не было, словно мы стыдимся того, что нас так пленило нелепое стихотворение, в котором и рифмы-то нет. Коматозница затягивается, а Линнея садится на колени голландобельгийцу и заполучает косяк; когда девица его возвращает, она делает глубокую затяжку и задерживает дым в себе, я не представляю, как она могла осмелиться на такое, мне папа говорил, чтобы я никогда не брала наркотики у незнакомцев, но, видимо, в этой глуши народ только таким и занимается.

Вдалеке слышны голоса. Видны силуэты людей, идущих по дорожке вдоль пляжа. Линнея взглядывает в ту сторону, в ее глазах читается какое-то сомнение, раздумье.

И вдруг я слышу крик. Громкий пронзительный крик, от которого лопается наш уютный пузырь вокруг костра, за этим криком следуют новые, те мужчины кидаются к нам, Линнея снова кричит, она теперь то кричит, то рыдает, всхлипывая, несвязно выдавливая: урод… лапал… твою мать; парни все отпрянули в стороны, задрав руки, голландобельгиец сидит и смотрит на нее в полном онемении, но люди с пляжа уже тут, это Пума с еще двумя парнями и мужчиной постарше, у него седые волосы, скорее всего, он отец кого-то из них.

Они торопятся к Линнее и оттесняют всех от нее, маунтинбайкеры сначала петушатся, потом отступают, и в последующей яростной разборке становится совершенно очевидно, что кто-то попытался сунуть руку под юбку, а когда голландобельгиец, запинаясь в английских словах, пытается все отрицать, седой мужчина с отвращением машет рукой в воздухе, где все еще витает сладковатый запах травки, и в эту секунду Пума замечает меня. Немой озадаченный взгляд, губы словно пытаются что-то сказать, лицо будто разрывает на две части. А потом на нем остается лишь смирение.

Сестры уже отправились домой, велосипедистам рассерженный папаша командует принести ведро воды из озера и затушить костер, голландобельгийцы быстренько смываются. И среди всей кутерьмы Линнея так и сидит на бревне, не двинувшись с места, прямо напротив меня. Она наклонилась вперед, как будто все еще слушает те красивые стихи или хочет услышать новые.

– Во сколько тебе завтра вставать и присматривать за детишками? – с улыбкой произносит она. – Может, уже пора в кроватку?

Я ничего не говорю, просто смотрю на угли, они шипят, когда парни заливают их водой, и густые клубы дыма валят прямо на меня, но я продолжаю смотреть, гляжу на маленькие черные лужицы вокруг дымящихся угольков, на влажный кашицеобразный пепел, на смерть.

– Как-то на джамбори[145] несколько парней нассали в костер, – говорит она будничным голосом. – Запашок стоял отвратный, словами не передать. Пару недель потом не выветривался из одежды. – Линнея морщится при воспоминании. – Но в конце концов и он пропал, Вилья.

Она поправляет волосы и встает с бревна, Пума кладет руку ей на плечо, и они уходят, не проронив ни слова. Я смотрю им вслед, и, пока Пума кричит что-то одному из парней у озера, она оборачивается и делает это их скаутское приветствие, три пальца у лба, большой и мизинец соприкасаются, образуя круг, она улыбается мне – в ее улыбке холодный блеск, так блестит стальное лезвие ножа; господи, как же я ее ненавижу.

Суббота, 30 августа

Бензина у нас осталось всего полбака, но топливо заливают теперь только в спасательную технику, вертолеты и больничный транспорт. «Посмотрите, вдруг найдете что-то по дороге», – напутствует нас косичкобородый, а Эмиль ворчит в ответ: «Ага, там кто-нибудь стоит и