Весь дальнейший день для Аньес тянулся очень спокойно и совсем непохоже на утро. Она вернулась домой, взяла Робера и отправилась с ним в свой кабинет – лишь бы не оставаться там одной. С ребенком легче. И взгляда довольно на смешные, чуть оттопыренные, свисающие ушки, чтобы становилось легче. Кажется, эти ушки унимали ее боль куда лучше пилюль, которые она глотала.

Аньес снова и снова пыталась нырнуть в работу – неважно над чем. Над обещанным материалом для Гастона или над рукописью Кольвена. И все-таки раз за разом сдавалась, опуская руки. У нее вся ночь впереди. Ночью все сделает. Хотя, пожалуй, среди всего самым правильным было бы осчастливить Леру. Она нервничала, играла с сыном и не сдавалась.

Когда в доме прозвучал телефонный звонок, Аньес шумно выдохнула и, подхватив сына на руки, сняла трубку.

- Они перепечатали снимок с советской антивоенной агитации, - сообщили ей весьма самодовольно и весело одновременно. – У них там плакат такой бродит.

- О боже, - выдохнула Аньес, присев прямо вместе с Робером в кресло и крепко прижимая его к себе.

- Как эта дрянь попала к нам – и гадать не надо. Передали товарищи из Советов. Видимо, их пропагандисты не даром едят свой хлеб. Ты ведь оценила кадр?

«Черт бы тебя подрал, Леру, лишь бы ты оценил!»

- Да, очень красноречивый, - неожиданно осипнув, проговорила она. – Значит, это не из прессы?

- Мой старый приятель уверяет, что нет. Всего лишь плакат.

Всего лишь плакат... то, чего она добивалась, произошло спустя полтора года – всего лишь на плакате, который имел бы почти взрывную силу действия, если бы такие механизмы хоть немного действовали. Но фактически не действовало ничего. Даже если ложиться на рельсы под военными грузами, это приведет лишь к тому, что их доставят позже. Но ведь доставят же.

А ее никто не тронет. Ксавье сдержал слово и сделал все именно так, чтобы не навредило ей. Им был выбран единственный, но самый сильный снимок. Пожалуй, лучшее, что она вообще сделала в Индокитае. И все бы хорошо, если бы он не казался постановочным. Возможно, сожженные деревни выглядели бы эффектнее эффективнее, но те кадры никто не использовал, чтобы не скомпрометировать ее. Наполовину эта борьба. А она – сумела заручиться поддержкой Риво. И значит, все будет хорошо. Хорошо. Ее не тронет никто.

Так, может быть, пора успокоиться? Вдохнуть полной грудью? Жить и работать дальше?

Но наряду с волнами накатывавшим успокоением, унимавшим ее головную боль, Аньес испытывала еще и острое сожаление о том, что все напрасно. То ее безумное лето во Вьетнаме – было напрасно. Все ее усилия – напрасны. Напрасна – смерть Кольвена.

Напрасно сына она не посмела назвать Анри.

[1] Антивоенный лозунг, выдвинутый марсельскими докерами и использовавшийся после 1950-го года прокоммунистическими силами против ведения колониальной войны.

* * *

- Мне нужен капитан Дьен, могу я его видеть?

- Он ожидает вас, господин подполковник, я провожу.

Подобных заблуждений сознание не прощает. В том рядовой де Брольи была уверена.

Как уверена была, что слышимость в коридорах форта д'Иври слишком хороша, чтобы обмануться. Мельком из приоткрытой двери учебного класса она видела спину вошедшего в приемную.

А затем услышала и голос.

Подполковника Юбера голос. И после этого вся обратился в слух, потому что даже сердце толкало кровь по венам лишь затем, чтобы все сильнее с каждой минутой обострялось на инстинктивном уровне понимание – Юбер всего лишь в двух стенах от нее. Весь ее организм, все органы работали на то, чтобы она ощущала его. Где ж тут расслабиться. Каждая их встреча, которых было совсем немного в последние полтора года, настолько выбивала ее из колеи, что она очень долго заново вытаскивала себя из болота, в котором оказывалась вновь и вновь.

Так жить нельзя. Аньес и в этом уверена была тоже. Да только по-другому не получалось.

Она вскочила со своего стула, оставив наедине с собой мальчишку, с которым разбирала реактивы, лишь бросив ему: «Дальше сам», - и выскочила наружу.

Несколько шагов направо по коридору. В приемной только секретарь. Дьен теперь занимал должность, когда-то принадлежавшую Анри, и справлялся он с обязанностями весьма неплохо, был аккуратен и определенно куда меньше страдал от большого количества бумаг, чем подполковник Юбер.

Аньес замерла в проходе, прислушиваясь. Сердце колотилось, поднимаясь толчками все выше, – словно бы из груди рвалось в горло. Ей казалось, что и в голове бьет набат. И все же, сцепив руки, она ждала. Увидать его. Хоть ненадолго. Хоть на минуту.

Дверь распахнулась, и из нее показались Анри с секретарем капитана Дьена.

- До архива доберусь сам, сержант, - успел произнести Юбер до того, как увидел Аньес.

- Добрый день, господин подполковник! – улыбнулась она, вложив в эту улыбку все спокойствие, какого у нее не было, и всю радость – какая была, утаив только боль, испытываемую ею, и на сей раз едва ли сознавая, что он безоружен перед такой улыбкой.

- Де Брольи, - вместо приветствия проговорил Лионец и тоже заставил себя улыбнуться, будто бы она не застала его врасплох, будто эти встречи не теребили его раны, не задевали тихонько болевшее внутри. – Как служится?

- Благодарю, неплохо, - тут же бодро отозвалась она, благодаря небо за то, что сверх сказанного произносить не дозволено, но и это больше, чем она могла бы рассчитывать. Благо, в форте знали историю о том, как Юбер вызволил ее из плена. Едва ли кто задавался вопросом, зачем это сделано, но подполковник, подтвердивший свой статус героя, сделал себе еще большую славу. По официальной версии он пробрался во Вьетбак, гоняясь за подлецом Ван Таем. Подлеца не поймал, зато вытащил рядового де Брольи. Об их приключениях в горах даже писали в газетах, а остального никому знать не полагалось, но, во всяком случае, и скрывать приходилось немного. Всего лишь самое главное. Кто еще такое сотворил ради женщины? Ради нее – кто был способен? Почему-то иногда ей думалось, что даже Марсель не рискнул бы, будь он жив. Марсель однажды подверг ее опасности, Анри – спас, пусть и от самой себя.

- Вновь дела государственной важности? – зачем-то спросила Аньес. – По другим же вы здесь не бываете?

- Я давно нигде не бываю по другим.

В нем появилась снисходительность совсем без оттенков злости, не свойственная ему прежде. И еще что-то неуловимое, чего она не знала. Пожалуй, похожее на сдержанность, что определенно должно служить признаком зрелости. Зрелость же делала его лучше, чем Аньес помнила, определяла завершенность черт его лица, которое она никогда не считала красивым, а сейчас неожиданно находила привлекательным. Лица, которое ей не нравилось, но которое она любила. Он был все еще ее. Он все еще – ее. И она так боялась, что однажды взглянет на него и поймет, что больше уже нет. Но сегодня – он все еще ее.