- Мне предоставили квартиру возле Отеля де Бриенн, - вдруг снова подал он голос. – Это гораздо удобнее. Если я в Париже, то под рукой.

- Ты часто уезжаешь из Парижа?

- Гораздо реже, чем мне бы хотелось.

- Тебе легче... воевать?

- На войне понятно, с кем воюешь. А когда приходится разгонять демонстрантов, которые ложатся под поезда... складывается ощущение, что воюешь сам с собой.

- Но это же так и есть. Все, что мы делаем, это война с собой.

- И как ты держишься в армии с такими представлениями о ней?

- Поверь, мне непросто, - пожала она плечами. Прозвучало как шутка, но шуткой не было. Кажется, он это понял, потому что повернул к ней голову, совсем ненадолго. И оценивающе заглянул в ее лицо. После вернулся к дороге и уже ничего не ответил. Аньес снова сжала пальцы на ремешке сумки и отважилась спросить:

- Ты простил меня?

- Нет.

Слишком быстро, чтобы она успела понять. Потом лишь осмыслила.

А когда осмыслила, кивнула. По крайней мере, честность для них двоих – это роскошь, доступная лишь ему. Ей не дано.

Еще через минуту Юбер удивил ее. Теперь уже совсем на нее не глядя, он задал вопрос, которого она не ждала и который мог бы повергнуть ее в замешательство, если бы она не готовилась еще тогда, давно:

- Родители Кольвена не приняли внука?

По спине пробежал холод, но она сидела все так же прямо. Качнула головой и сдержанно проговорила:

- Они не поверили, я не стала навязываться. Жиль по их разумению был чересчур молод для меня.

- А доказательства?

- Слишком косвенные.

- Мне было достаточно.

- Ты знаешь меня гораздо лучше, - горько рассмеялась она.

- Иногда мне кажется, что я тебя совсем не знаю. Тогда казалось.

- А сейчас?

- Сейчас я об этом не думаю.

- Значит, все правильно.

Правильно, ведь жизнь идет лишь по единственно возможному пути. Свой она выбрала. Выбрала и за него. И не хотела, чтобы кто-то из них сожалел, но что такое весь этот ее порыв, если не сожаление о них, не случившихся? Нужда в понимании, как бы все сложилось, если бы она выбрала иное, сделалась первостепенной. И вместе с тем, она запрещала себе признавать эту нужду.

Они ехали по Парижу, Юбер не спрашивал адреса, и значит, знал его. Впрочем, что удивительного после всех разбирательств полтора года назад, когда она была не в себе? Кто тогда приезжал к ней, зачем? Она несколько месяцев провела лежа, боясь навредить ребенку после второго кровотечения уже здесь, дома. Роды были непростыми. Ее редко тревожили, но кто-то же приезжал, она точно знала, подписывала какие-то документы, отдавала себе отчет, что каждое слово ее рапорта читал подполковник лично и вычеркивал из него то, что считал лишним или способным навредить ее репутации.

Она могла бы справиться со всем на свете, но без Юбера было бы значительно сложнее. Он же не оставил ее один на один со случившимся. Как знать, возможно, именно он привозил те бумаги, что подсовывала ей мать, когда она сутками лежала в постели, глядя в потолок, трясясь от страха потерять сына.

Сегодня же факт налицо. Юберу был известен ее адрес.

И когда они подъехали к дому, в котором обретались женщины из ее семьи, Аньес, до побелевших костяшек вцепившаяся в ремень сумочки, предложила:

- Зайдешь к нам на чай? Сегодня Шарлеза обещала пирог с яблоками. Познакомлю с Робером. Ему уже целый год, представляешь? Вполне оформившийся мужчина с непростым характером.

Что-то в лице Лионца мучительно дрогнуло. От мимолетной гримасы, исказившей его на мгновение, Аньес стало страшно – ей вовсе не хотелось причинять ему боль, но так выходило, что они попросту не могли не делать больно друг другу. С самого начала не могли. Их связь никогда не была мимолетной и ни к чему не обязывающей, даже в ту пору, когда она тешила себя такой иллюзией.

Юбер всегда был ее глотком воздуха. А теперь она вдруг обнаружила, что он – и почва ее под ногами. Сколько ей ни летай, если захочет вдруг приземлиться, он будет прибежищем, что примет ее. Если только она позволит.

Эта власть над ним, вседозволенность, понимание, что может все, теперь не были причиной для ликования, как должны бы. Нет. Очередной повод для слез.

Ведь ей так хотелось позволить себе... его. Так хотелось, что она готова была забыть обо всем, что не позволяло ей свить гнездо на земле.

- Зачем? – наконец после некоторых сомнений спросил Анри. Его ноздри раздувались чуть-чуть сильнее, чем если бы он был спокоен, но в целом ничего уже не напоминало о том, что было мгновение, когда она выбила его из колеи.

- Мог бы получиться хороший вечер.

- Честно говоря, хороший вечер мог бы получиться, если бы я имел возможность сегодня спокойно надраться с приятелями в баре, но завтра мне понадобится свежая голова, так что попойка отменяется.

- Потому чай в компании интересной женщины и ее сына – лучше, чем совсем ничего.

- Ты не желала даже языком пошевелить ради просьбы подвезти тебя, а теперь уговариваешь остаться? – повернул он к ней голову.

- Мне хотелось бы, чтобы мы могли стать друзьями, - поймав его взгляд и боясь отпустить, выпалила Аньес то, что было у нее на уме. И все-таки совсем другое, чем то, что было ей нужно на самом деле.

- У нас ни черта не выйдет, - уверенно хохотнул Юбер.

- Почему?

- Потому что мы можем быть кем угодно, но только не друзьями. Врагами, любовниками, чужими. Но друзьями не получится.

«Не получится чужими, Анри!» - едва не выпалила она, но заставила себя молчать. Он прав. Ей сложно просить и все же она попросила, а это нечестно. Она не имела права. Будущего нет, ничего нет. Он – помогает убивать вьетнамцев, и этого не изменить, потому что воевать ему проще, чем принять сторону мира. Она – автор душераздирающего пацифистского плаката, пусть об этом никто никогда не узнает. Какие звезды должны пересечься на небе, чтобы хоть что-нибудь изменилось? Какое затмение должно найти на солнце, чтобы ей оторваться от него?

Аньес кивнула, завороженно глядя на Юбера, а потом деланно бодро произнесла:

- То есть, ты не хочешь пить со мной чай?

- Я хочу задрать твою юбку до самой шеи и оттрахать прямо здесь. Мне плевать, что еще не стемнело, что кругом люди, а дома тебя ждет семья. Чай несвоевременен при подобном раскладе. Знакомство с твоим сыном – тоже.

По мере того, как он говорил эти злые, грубые вещи, будто бы нарочно пытался шокировать, кровь приливала все сильнее к ее голове. И под конец ударила так мощно, что она почти ничего не слышала. Кровь казалась ей шампанским. Она сама была закупоренной бутылкой. Ее пальцы подрагивали, по пояснице пробегали мурашки. И один лишь звук его голоса доводил ее до исступления. Почти не в силах совладать с собой, она медленно подняла ладонь, прижав ее к горлу, враз отяжелевшему – ни слова не произнести в ответ. Да разве есть что-то, что она может сказать? Почему с ним всегда через край?