деятельности. В то время как страх усугублял вполне реальные убытки, понесенные банками в результате разгула субстандартного кредитования, стресс-тест — наряду с массовыми заверениями правительства США — вернул рынки на рациональную территорию. К июню десять проблемных финансовых учреждений привлекли более 66 миллиардов долларов частного капитала, в результате чего не хватило всего 9 миллиардов долларов. Фонд чрезвычайной ликвидности ФРС смог сократить свои инвестиции в финансовую систему более чем на две трети. А девять крупнейших банков страны расплатились с Казначейством США, вернув полученные по программе TARP средства в размере $67 млрд с процентами.

Спустя почти девять месяцев после падения Lehman Brothers паника, казалось, закончилась.

С тех опасных дней в начале моего президентства прошло более десяти лет, и хотя детали для большинства американцев туманны, действия моей администрации по преодолению финансового кризиса по-прежнему вызывают ожесточенные споры. Если рассматривать ситуацию в узком смысле, то трудно спорить с результатами наших действий. Американский банковский сектор не только стабилизировался гораздо быстрее, чем любой из его европейских коллег; финансовая система и экономика в целом вернулись к росту быстрее, чем практически любая другая страна в истории после столь значительного потрясения. Если бы я предсказал в день своей присяги, что в течение года финансовая система США стабилизируется, почти все средства TARP будут полностью возвращены (фактически заработав, а не стоив денег налогоплательщикам), а экономика начнет то, что станет самым продолжительным периодом непрерывного роста и создания рабочих мест в истории США, большинство экспертов и экспертов усомнились бы в моей умственной полноценности или предположили бы, что я курю что-то крепче табака.

Однако для многих вдумчивых критиков тот факт, что я организовал возврат к докризисной нормальной жизни, как раз и является проблемой — упущенная возможность, если не откровенное предательство. Согласно этой точке зрения, финансовый кризис предоставил мне шанс раз в поколение пересмотреть стандарты нормальной жизни, перестроив не только финансовую систему, но и американскую экономику в целом. Если бы я только разогнал крупные банки и отправил в тюрьму некоторых "белых воротничков"; если бы я только положил конец завышенным зарплатам и культуре Уолл-стрит "голова — выигрыш, хвост — проигрыш", то, возможно, сегодня мы имели бы более справедливую систему, которая служила бы интересам рабочих семей, а не горстки миллиардеров.

Я понимаю такие разочарования. Во многом я их разделяю. По сей день я изучаю сообщения о растущем неравенстве в Америке, о снижении мобильности вверх и все еще стагнирующей заработной плате, со всеми вытекающими отсюда гневом и искажениями, которые эти тенденции вызывают в нашей демократии, и я задаюсь вопросом, не следовало ли мне быть смелее в те первые месяцы, быть готовым к большей экономической боли в краткосрочной перспективе в погоне за окончательно измененным и более справедливым экономическим порядком.

Эта мысль не дает мне покоя. И все же, даже если бы я мог вернуться в прошлое и сделать все заново, я не могу сказать, что сделал бы другой выбор. Абстрактно все различные альтернативы и упущенные возможности, которые предлагают критики, звучат правдоподобно, как простые сюжетные моменты в моральной сказке. Но если вникнуть в детали, то каждый из предложенных ими вариантов — будь то национализация банков, или расширение определений уголовных законов для преследования руководителей банков, или просто допущение краха части банковской системы, чтобы избежать морального ущерба — потребовал бы насилия над социальным порядком, изменения политических и экономических норм, что почти наверняка привело бы к ухудшению ситуации. Не хуже для богатых и влиятельных людей, которые всегда умеют приземляться на ноги. Хуже для тех самых людей, которых я хотел бы спасти. В лучшем случае, экономике потребовалось бы больше времени на восстановление, увеличилась бы безработица, возросло бы число залоговых сделок, закрылось бы больше предприятий. В худшем случае мы могли бы скатиться в полномасштабную депрессию.

Кто-то с более революционной душой мог бы ответить, что все это того стоило, что для того, чтобы сделать омлет, нужно разбить яйца. Но как бы я ни был готов нарушить свою собственную жизнь в погоне за идеей, я не был готов пойти на такой же риск с благополучием миллионов людей. В этом смысле мои первые сто дней на посту президента выявили основную черту моего политического характера. Я был реформатором, консерватором по темпераменту, если не по взглядам. Проявлял ли я мудрость или слабость — судить другим.

И вообще, подобные размышления пришли позже. Летом 2009 года гонка только начиналась. Как только экономика стабилизируется, я знал, что у меня будет больше времени, чтобы провести структурные изменения — налоги, образование, энергетика, здравоохранение, трудовое законодательство и иммиграция, — за которые я выступал в предвыборной кампании, изменения, которые сделают систему принципиально более справедливой и расширят возможности простых американцев. Уже сейчас Тим и его команда готовили варианты всеобъемлющего пакета реформы Уолл-стрит, который я позже представлю Конгрессу.

Тем временем я пытался напомнить себе, что мы уберегли страну от катастрофы, что наша работа уже принесла некоторое облегчение. Расширенные выплаты по страхованию от безработицы поддерживали на плаву семьи по всей стране. Снижение налогов для малого бизнеса позволило еще нескольким работникам остаться на работе. Учителя работали в классах, а полицейские несли службу. Автозавод, которому грозило закрытие, все еще работал, а рефинансирование ипотечных кредитов уберегло кого-то от потери дома.

Отсутствие катастрофы, сохранение нормальной жизни не привлекло бы внимания. Большинство людей, на которых это повлияло, даже не знали, как наша политика повлияла на их жизнь. Но время от времени, читая поздним вечером в комнате Договора, я натыкался на письмо в своей фиолетовой папке, которое начиналось примерно так:

Уважаемый президент Обама,

Я уверен, что вы никогда не прочтете это, но я подумал, что вам будет интересно узнать, что программа, которую вы начали, стала настоящим спасением…

Прочитав письмо, я откладывал его и доставал карточку для заметок, чтобы написать человеку краткий ответ. Я представлял, как они получат официальный конверт из Белого дома и откроют его с озадаченным видом, а затем улыбнутся. Они покажут его своей семье, может быть, даже возьмут с собой на работу. В конце концов, письмо упадет куда-нибудь в ящик, забытое под наплывом новых радостей и болей, из которых состоит жизнь. Это было нормально. Я не мог ожидать, что люди поймут, как много их голоса на самом деле значили для меня — как они поддерживали мой дух и отбивали шепот сомнений в те поздние одинокие ночи.