К тому времени, как пришло ответное примирительное письмо от Генриха, Елизавета уже успокоилась. Королева сама придерживалась тех принципов, которые мы бы сегодня назвали «реальной политикой», а потому вполне понимала, что заставило Генриха действовать избранным им путем. К тому же теперь, когда во Франции воцарился мир, поводов для взаимных упреков больше не было[1145]. Душевный покой она смогла себе вернуть благодаря вере. «Тот же Бог, что доныне удерживал Нас от зла, благословит Наше королевство и в будущем», — делилась она своими мыслями с сэром Томасом Эдмондсом, сменившим Антона в должности посла во Франции[1146]. Дальнейшие действия Елизаветы теперь зависели от позиции Нидерландов. Заботилась она о них не по доброте душевной, а потому что Генеральные штаты на тот момент были должны ей большую сумму.

В мае голландские послы прибыли в Гринвич. Елизавета тут же попрекнула их просьбой о новом подкреплении. «Боже живой! Я вскоре не смогу защищать себя! Когда мне выплатят долг?» — восклицала она. Военный конфликт Нидерландов с Испанией, в котором она принимает участие, длится уже дольше, чем Троянская война: зря она согласилась тратить на помощь Франции и Нидерландам столько средств[1147].

После двух месяцев напряженных переговоров голландцы согласились признать, что их страна должна королеве 800 000 фунтов (800 млн в пересчете на современные деньги). При этом они обязались незамедлительно начать выплачивать половину этой суммы по 30 000 фунтов в год. Остальное договорились уплатить в будущем, когда все стороны заключат мир с Испанией. Нидерланды также обязались взять на себя половину расходов на содержание 3000 английских солдат, продолжавших сражаться в армии герцога Морица. В любом случае оставалась еще вторая половина долга с ежегодным обязательством в 40 000 фунтов[1148].

Тем временем Елизавета отклонила страстный призыв Эссекса к продолжению войны, заявив, что намерена лишь отсрочить мирные переговоры[1149]. В свойственной ей двусмысленной манере она отложила важный вопрос в долгий ящик. Да, она желала мира, но уже не хотела, как в 1588 году, проявлять инициативу по налаживанию дружеских отношений со старым врагом. Ни Елизавета, ни Филипп не были готовы закончить войну с запятнанной честью.

Королева предпочла попросту устраниться. Отныне в борьбе за душу Европы протестантская Англия будет принимать лишь пассивное участие. Филиппу Елизавета категорически не доверяла и уже смирилась с тем, что на ее веку мира с Испанией не будет. В конце концов, военные действия во Франции прекратились, эрцгерцог Альбрехт слыл человеком разумным и желал прекращения войны любой ценой, а голландцы начали выплачивать задолженность. Таким образом, Елизавета вполне могла себе позволить немного отступить не в ущерб собственным интересам[1150].

Бёрли был смертельно болен и не выходил из своего дома на Стрэнде. Еще в апреле из-за проблем со здоровьем он просил позволить ему не являться ко двору. В конце июля он уже был слаб настолько, что едва мог самостоятельно встать с постели. Горло распухло, постоянно болело, и он с трудом мог глотать. О его последних днях доподлинно известно мало, однако новости из Франции и Нидерландов его наверняка порадовали. Наконец-то война в Европе, стоившая Елизавете стольких средств и унесшая столько жизней, заканчивалась, и для Англии отнюдь не плачевно. Отрадно ему было и сознавать, что переговоры с голландцами члены Тайного совета вели под руководством его сына. Эссекс был в опале и до конца лета не высовывался[1151].

Бёрли не стало в пятницу 4 августа между шестью и семью часами утра, за два дня до подписания договора с Нидерландами. Ему было семьдесят семь лет. Говорят, последними его словами были: «Господи, прими дух мой. Господи, помилуй меня»[1152]. Незадолго до этого в Бёрли-хаус прибыла Елизавета, чтобы проводить в мир иной человека, который полвека назад помог ей прийти к власти[1153]. Она собственноручно кормила его бульоном и заботилась о нем лучше любой сиделки. Об этом Бёрли написал в своем прощальном письме сыну. Последним его напутствием Роберту были следующие слова: «Лишь служа королеве, ты служишь Господу Богу, а всякая иная служба есть иго Диавола». Памятуя о его первых шагах при дворе, невольно задумаешься о скрытой в этом послании иронии[1154]. С Бёрли уходила целая эпоха. И Елизавета ощущала это сильнее других.

В конце сентября 1598 года Елизавета наслаждалась последними деньками летнего путешествия в Нонсач, когда через Париж, Венецию и Гаагу просочилась новость о смерти Филиппа II. После двух месяцев невыносимых мучений от артрита 70-летний испанский король в последний раз принял таинства католической церкви в своем кабинете-спальне в Эскориале и умер в присутствии своего сына и наследника, будущего Филиппа III, и инфанты. В свои последние, томительные дни он был так поражен пролежнями, что его врачи, чтобы слить гной, были вынуждены залезать под кровать и прорезать снизу отверстия в матрасе[1155].

Посол Венеции в Мадриде, отметив, что у 20-летнего сына Филиппа была присущая Габсбургам выступающая вперед челюсть, в целом отзывался о нем в хвалебных тонах: «Приветливый, серьезный, сдержанный, любимый теми, кто ему служит»[1156]. Данная характеристика, многократно повторенная разными людьми, способствовала распространению мифа о том, что Филипп был кротким и приятным человеком, который увлекался верховой ездой, любил музыку и считал, что достоинство испанской монархии — в стремлении к миру и демонстрации своего великолепия[1157].