и я промолвил: здравствуйте. Он поглядел на меня светлыми, кажется, светло-синими, почти голубыми глазами, улыбнулся доброй и чуть насмешливой улыбкой и отвечал, здравствуйте и вы, мой дорогой. С чем пришли? Я вдруг растерялся. Говорить ему об утрате всех смыслов? О моей тоске по какой-то другой жизни? О том, что я очень богат и очень несчастлив? Да поймет ли он? Смелее, ободрил меня о. Даниил. Я ваш друг. Вы, верно, делитесь с другом всем, что у вас на сердце? И не боитесь, что он вас не поймет? У меня нет друзей, отвечал я. Жаль, сказал он, и по выражению его глаз я понял, что ему действительно жаль, что в моем солидном возрасте я остался без друзей. У меня их и не было никогда, хотел добавить я, но вместо этого сказал, что в последнее время все в моей жизни как-то не так. И что, пристально глянув на меня, спросил он, у вас не так? Погодите, не отвечайте. Вы пришли в церковь, мне кажется, в первый раз за все время вашей сознательной жизни. Я кивнул. В первый. И вы, наверное, не крещены? Или вас крестила бабушка или – втайне от отца – мама, но в таком нежном возрасте, что у вас не осталось даже самых смутных воспоминаний? Я снова кивнул. Мама мне сказала незадолго до своей смерти. Он улыбнулся, но глаза его были невеселы. Хотя бы тут нам с вами повезло. Однако ума не приложу, что мне делать с вами. Гляньте вокруг – и я оглянулся – видите, сколько народа? Люди разные – и верят они по-разному, но – верят! И обращаются к Богу, как к Тому, Кто знает смятение их сердец, их боль, их надежду… Я вас спрошу: кто для вас Христос? От этого вопроса, рассказывал Карандин, я растерялся. Я не задумывался никогда, кто такой Христос. Мне было совершенно все равно, и я терпеть не мог, когда кто-нибудь из моих знакомых заводил модные сейчас речи о Боге, о важности религии и о православии с его глубинной духовностью, столь выгодно отличающей его от чуждого нам католичества и протестантизма, лишившего себя красоты богослужения. При этом непременно и значительно припоминались слова посланцев князя Владимира о византийском богослужении, сыгравшие едва ли не решающую роль при выборе веры: не знаем, на земле были мы, или на небе, знаем только, что там сам Бог с людьми пребывал. Все это ужасно раздражало меня; появлялось ощущение, что я пью переслащенный чай – настолько казались мне елейными и лицемерными подобные рассуждения людей, еще вчера числивших себя по ведомству научного атеизма. Отвратительны были мне наши правители с постными лицами и свечками в руках; если бы они верили в Бога и – соответственно – в загробное воздаяние, то не воровали бы у обнищавшего народа, не проливали бы кровь в преступной войне с Украиной и не разевали бы рот на чужие земли. У меня в Украине было два предприятия; и что же? когда заварилась эта кровавая каша, мне пришлось себе в убыток продать их акции. Но не это нужно было от меня отцу Даниилу. Я пожал плечами. Вы хотите спросить: Богом я его почитаю или человеком? Он молчал и пристально, и странно, с каким-то болезненным выражением смотрел на меня потемневшими глазами. Мне стало не по себе. Не могу вам сказать ничего определенного, потому что всегда далек был от этого. Как-то не до этого всю жизнь. Он кивнул, соглашаясь. Понимаю. Все дела самые неотложные. А вы как думали? – раздраженно промолвил я. Это же бизнес! Чуть ослабишь бдительность, и тебя съедят. Крошки не оставят, я вас уверяю. Трудная у вас жизнь, проговорил о. Даниил. Как тут найти время для Бога и своей души. Я вам сочувствую. Да, пробормотал я, времени совершенно нет… Он вдруг спросил, не тяготит ли меня какая-нибудь тяжкая вина? Не обидел ли я кого-нибудь? Не обездолил ли кого? У Карандина тотчас провалилось в пустоту сердце. Пот выступил на лбу у него, и, доставая платок и криво улыбаясь, он отвечал, что, может быть, кого-то и обидел, но не умышленно, а по стечению обстоятельств. Не знал и не догадывался. Если бы знал. Вообще, непонятно, к чему этот вопрос. Я совсем не за этим… А за чем? – тихо и проникновенно спросил о. Даниил. Где еще вам облегчить душу признанием и покаянием? Я вам скажу, почему вы оказались здесь. Вам надо признаться – да не мне, а Богу вам надо признаться, я при этом всего лишь свидетель, – что вас мучает, что лишает спокойствия и радости вашу жизнь. В чем признаваться?! – воскликнул Карандин. Нет у меня ничего такого… Он осекся. Вам надо следователем, а не в церкви, озлобленно проговорил он, повернулся и, расталкивая народ, двинулся к выходу.

Карандин замолчал. Тогда Марк сказал, вы так волновались. Вы и сейчас волнуетесь. Он, этот священник, угадал что-то? Карандин пренебрежительно скривился. У каждого человека можно найти. Ткнул пальцем – и попал. Незачем мне было идти в эту церковь. Слабость моя. Я все рассказываю вам, и непонятно зачем. Наверное, потому, что вы будете меня хоронить. Забавно, не правда ли, – разговор без трех дней покойника с устроителем его похорон. Готический роман, промолвил Марк.

2.

Фамилия Володи была Сухоруков, о чем Карандин узнал два десятка лет спустя. Где был Володя после той ночи, чем занимался, Карандина не интересовало. Иногда он вспоминал его любовь к мороженому, его манеру растягивать слова, голос с хрипотцой и думал, что Володя, должно быть, сгинул в очередной своей ходке в места не столь отдаленные и унес с собой тайну смерти Карандина-отца. Но месяц назад он услышал от секретаря, что ему уже трижды звонил какой-то Владимир и утверждал, что вы его отлично знаете и будете рады с ним поговорить. Хорошо, ответил Карандин, в животе у которого сразу возник противный холодок. Тем не менее он попытался вспомнить знакомых ему Владимиров и обнаружил всего двоих, один из которых давно отошел от дел, а другой получил гражданство Израиля, но обосновался не в Тель-Авиве, а в Лондоне. После этого он почти не сомневался, что из небытия вынырнул человек, появление которого не сулило ему ничего хорошего.

Этот Владимир позвонил на следующий день. Карандин протянул руку к телефону, отдернул ее, словно трубка была под током, снова протянул, опять отдернул и лишь на третий раз ответил. Я слушаю. Слушай, слушай, произнес