а что, если охрану вызвать? И ментам позвонить? И тебя в родные твои места? Да не гони ты, отмахнулся Сухоруков. Ментов вызывай, охрану, кого хочешь вызывай. Что ты предъявишь? А ты?! Где у тебя доказательства?! – вскрикнул Карандин. Ты, Сергунчик, вспомни, кто со мной был. Помнишь? Карандин молчал. Значит, помнишь. Толя Кавказский, он двухпудовой гирей, как мячиком. Он сейчас на «Полярной сове», на пожизненном. Ну, и что мне этот твой Кавказский с его гирей? Володя усмехнулся. Он у папаши твоего котлы потом снял. Не очень чтоб золотые, но ничего. И гравировочка на них: Лаврентию Васильевичу Карандину от друзей в день рождения. Дошло? Карандин молчал. И часики эти он тогда мне отдал, а я их сберег. Тоска овладела Карандиным. Пес, он меня погубит. Даже если отобьюсь, он меня ославит на весь мир. Глядите, отца своего убил. Отдать? Ярость бросилась ему в голову, и дыхание прервалось. Он простонал неслышно. Сказать, чтоб его убрали. Любые деньги. Володя промолвил безмятежно, и даже не мечтай. Вся твоя безопасность сто раз усрется. А если заказ сделаешь, я так и так узнаю, и тебе ответка прилетит. А если мы с тобой не договоримся… Он пожал плечами. Твое дело. Тогда Толик пойдет к оперу. Гражданин начальник, совесть мучает, хочу сделать чистосердечное. Еще одна смерть на мне. Замочил Карандина Лаврентия Васильевича по заказу его сына Сергея Лаврентьевича. И Толика в самолет и в Москву. Рассказать, что дальше? Какую-то сумму, презирая себя, глухо промолвил Карандин, сто тысяч, ну, пусть двести… я и триста тебе могу дать, но мы с тобой больше не встречаемся. На этом все. Финиш. Точка. Сухоруков улыбнулся ему, как ребенку. Ты подумай как следует. Чего ты мне мелочь суешь. Я ведь не побираться к тебе пришел. Распилим пополам, тогда и точка. Охвативший голову Карандина обруч сжимался все тесней, в глазах замерцало, и сидевший перед ним Володя расплывался, дрожал и виден был словно в тумане. Ты, проговорил он, сволочь… Иди отсюда. Ну-у, Сергунчик, усмехнулся Сухоруков, неправильный у тебя базар. Ничего не попутал? Иди… отсюда, с усилием повторил Карандин, нажал кнопку звонка и появившемуся в дверях своему помощнику, молодому крепкому парню, кивком головы указал на Сухорукова. Проводи господина. Неправильно поступаешь, сказал Сухоруков, вылезая из кресла. Осознаешь через пару дней.

Все последующие дни стали для него пыткой. Никогда он не ездил с телохранителем, а теперь без него не садился в машину и с ним же приезжал на Николину Гору; службе безопасности велел каждое утро осматривать все автомобили компании и усилить охрану офиса, а своим айтишникам – нарыть все мыслимое и немыслимое об «Иртыше» и его директоре. Жизнь вдруг оказалась такой уязвимой, что ему стало страшно. Однажды приснился господин Сухоруков, Володя, который своими короткими железными пальцами сдавливал ему горло. Карандин стал задыхаться, крикнул, проснулся и обнаружил, что лежит, уткнувшись в подушку. Заснуть он не смог и до утра ворочался с бока на бок и с тяжелым сердцем думал, что Володя так просто от него не отстанет. Отдать ему половину? Но все его существо противилось этому. Бандит, сволочь, наглец, как у него язык повернулся потребовать такое! Или сказать, вот тебе миллион и катись с ним. Он таких денег никогда не видел. Нет, обреченно думал Карандин. Не отцепится. А если, прикидывал он, все-таки подключить ментов? Был у него в министерстве кое-чем ему обязанный генерал. Однако он наверняка спросит, почему этот бандит пришел именно к тебе? И почему он так уверен, что ты отдашь ему половину? Не говорить же ему, что двадцать лет назад глубокой ночью я открыл Володе дверь, и он вошел и убил моего отца. Кого просить о защите? Бога? Он зашептал в темноту, Боже, спаси меня от врага моего. Бог не замедлил с ответом. Ты сам злодей. Не обращайся ко Мне с просьбой, ты, нераскаявшийся отцеубийца. Но почему, Боже мой?! Я двадцать лет этим моим несчастьем мучаюсь. Я раскаиваюсь. Ты слышишь – я раскаиваюсь. Лицемер! От кого ты думаешь скрыть свои тайные помыслы? В знак раскаяния отчего бы тебе не отдать все, чем владеешь, неимущему народу? Больным детям? Старикам, в унизительной бедности доживающим свой век? Я жертвую! – горячо воскликнул Карандин. Церквям, больницам, детскому хоспису – я много жертвую! Ты жертвуешь малую долю своего богатства. Это не жертва раскаявшегося убийцы; это игра в милосердие. Взгляни на себя: не ты ли говорил незваному гостю, что, не случись преступления умышленного убийства, ты так и остался бы никому не известным чиновником? Это ли подлинное раскаяние? Это ли смирение, с которым преступник признается в совершенном злодействе? Это ли вопль души, изнемогающей под тяжестью греха? Ты однажды был в церкви у раба Моего Даниила, увидевшего черное пятно на твоей совести. Ты убежал от него; ты не нашел в себе сил разодрать одежды, пасть на колени и вскричать – согрешил я перед Небом убийством отца моего. Карандин понял, что Бог палец о палец не ударит, чтобы защитить его от Володи. Ему, должно быть, уже не по силам. Возможно, раньше Он и спасал кого-нибудь, но теперь Он едва слышит поднимающийся к Небесам стон. Что там за шум какой-то, недовольно спрашивает Он у ангелов. Интересно, что они Ему отвечают. Наверное, не говорят правды, чтобы не расстраивать старика. Да кого ты просишь, со злобой подумал он. Россию не спас от советской власти; евреев – от Холокоста; детей Беслана – от гибели. Хотя, с другой стороны, не всех же евреев убили и сожгли; и порядочных русских можно еще встретить; и о детях Беслана когда-нибудь истлеет память, и люди, легкомысленные существа, примутся жить, как прежде, – до новых потрясений сердца. В этом мире так быстро забывают. Мысли мешались. Ведь это не Бог ему отвечал; это он сам отвечал своей страдающей тени. Но погоди. К чему страхи? Собственно, кто он такой, этот Володя? Обыкновенный бандит. Отчего же он внушает мне ужас? Наверное, оттого, что я до сих пор живу в кромешном мраке той ночи. Другого объяснения нет. Нечего бояться. Но тут он вспомнил Толю Кавказского, и ему стало нехорошо. Часы отца. Однако, в конце концов, часы можно было найти, украсть, купить в комиссионном, выиграть в бильярд, в очко или во что они там играют – и затем придумать историю о сыне, заплатившем за убийство отца. Он представил суд, судью – почему-то с лицом желудочного больного, время от времени глотающего