class="a">[1482] (ряд картин в Третьяковке и в петербургском Музее бывш<ем> Алекс<андра> III), преподаватель Вхутемаса (московск<ое> Училище Жив<описи> и Ваяния) — вообще quelqu'un [1483]. Я его хорошо знаю с России.

И вот, французы приписали ему в паспорте «sans possibilité de renouvellement» [1484] визу, к<отор>ая истекает 20-го Октября. Он в отчаянии, ему сейчас 38 лет — и с 18-ти рвался в Париж. Я его хорошо знаю, он никакой не большевик, просто художник, и — страстный художник.

Из разговоров выяснилось, что ему принадлежит последний портрет Татьяны Федоровны Скрябиной [1485], сестры Шлецера [1486], портрет которой он тогда же в Москве (1921 г.) подарил Марии Александровне Шлецер [1487], матери Татьяны и Бориса Федоровичей, она должна это помнить, но Б<орис> Ф<едорович> может этого не знать. (Т<атьяну> Ф<едоровну> писал уже умершей.) Не помог ли бы ему Б<орис> Ф<едорович> с визой? И — может ли? Есть ли у него связи с французами? Наверное же?

Его мать тогда предлагала Синезубову за портрет деньги и любую вещь на выбор, — он конечно ничего не взял.

Он — абсолютно-благороден, я за него ручаюсь во всех отношениях. Ему необходимо помочь.

Так вот: не сообщите ли Вы мне адрес Б<ориса> Ф<едоровича> и не поддержите ли моей просьбы? Вас он ценит и любит, а Вы мне верите.

Столько бед вокруг, милая Саломея, что забываешь о своих.

Целую Вас.

                             МЦ.

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 181–182 (публ. Т.П. Струве). СС-7. С. 143–144. Печ. по СС-7.

53-31. А.А. Тесковой

Медон, 14-го сентября 1931 г.

               Дорогая Анна Антоновна!

Наше положение прямо-отчаянное: 14-ое число, а чешского иждивения нет. Без него мы погибли. Меня не печатают нигде (очередной № В<оли> Р<оссии> где должна была пойти моя проза «История одного посвящения» — не вышел) [1488], С<ергей> Я<ковлевич> без места, Аля должна кончать школу. Нам не помогает никто.

Лавка, где мы брали в кредит (и всегда платили до копейки) четыре года, точно что-то почуяв внезапно и резко потребовала весь долг целиком — 230 фр<анков>. Это были мои последние деньги с вечера, — уплатила и раз навсегда покончила с кредитом. 1-го платеж квартиры —1200 фр<анков>. У нас ничего: никаких надежд. Если бы чехи знали до чего я нуждаюсь они бы у меня иждивения не отнимали.

По нашим средствам мы все должны были бы жить под мостом.

Пишу стихи — лирические (так я определяю отдельные, короткие, но в общем всё — лирика! что́ не лирика?!) — был ряд стихов к Пушкину (весь цикл называется «Памятник Пушкину») — Ода пешему ходу — Дом (автопортрет) — сейчас: Бузина [1489] (знаете такое дерево все в мелких-мелких ядовитых красных ягодах, — растет возле заборов).

В общем, если бы печатали, если не вырабатывала бы — то: прирабатывала. А та́к — ничего: всё остается в тетради.

Будет время — перепишу и пришлю (даже если не будет времени!)

Умоляю, дорогая Анна Антоновна, попытайтесь отстоять меня у чехов. — Совестно всегда просить, но виновата не я, а век, который десять Пушкиных бы отдал за еще одну машину.

Обнимаю Вас и прошу прощения за несмолкаемые просьбы.

                             МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 93–94 (с купюрой). СС-6. С. 396. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 152–153.

54-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

16-го сентября 1931 г.

               Дорогая Саломея,

Прежде всего — в ответ на Ваше «и совсем не чувствую себя счастливой» —

На свете счастья нет, но есть покой и воля [1490]

— воля, которую я, кстати, всегда понимала как волю волевую, а не как волю-свободу, как, нужно думать, понимал сам Пушкин — и которой тоже нет.

Во-вторых: милая Саломея, ну и зверски же Вы молоды и зверски же счастливы, чтобы этот порядок вещей: совсем не чувствовать себя счастливым — чувствовать непорядком вещей!

Очень Вас люблю и — что́, если не гораздо больше, то (у меня) гораздо реже: Вы мне бесконечно-нравитесь. (Лестно — на шестом год> знакомства?)

Но — в чем дело с не-совсем-счастьем или совсем-не-счастливостью?

От души хочу Вас видеть — и давно, но — дела у нас сейчас (и давно!) такие, что нет ни на что, живем заемами (займами?) в 5 и 10 фр<анков>, в городе я́ не бываю никогда, предоставляя прогонные С<ергею> Я<ковлевичу>, которому нужнее — ибо ищет работы и должен видеть людей.

Это не намек на иждивение, дорогая Саломея, наоборот: хочу просить Вас не давать мне его до 1-го, а 1-го выдать сразу за сентябрь и за будущий Октябрь, чтобы было основание к терму [1491] (1-го — 1200 фр<ан-ков>) к<оторого> мы иначе никогда не выплатим.

Надеялась на Commerce (франц<узский> Мо́лодец) и на Волю России (История одного посвящения) — Commerce не взял, а В<оля> России встала — и сдвинется ли? Дело в том, что печатай я то, что пишу — мы приблизительно могли бы жить. Но меня не печатают нигде — что же мне делать?!

Нынче утром послала на Ваш адр<ес> письмо Мочульскому [1492] с вот какой просьбой: он друг переводчика Шюзвиля [1493], а Шюзвиль участник некоего из<дательст>ва Bossard и кроме того знал меня 14-летней гимназисткой в Москве (я тогда писала французские стихи, а Шюзвиль — кажется — русские), словом Шюзвиль всячески ко мне расположен, но к сожалению «трусоват был Ваня (Jean Chuzeville!) бедный» [1494], боится «новых» стихов, так вот мне нужно, чтобы Мочульский замолвил слово за моего Мо́лодца, напирал не на его левизну, а народность (эпичность). Я сейчас обращаюсь за помощью ко всем, есть даже целый план моего спасения (NB! я как тот утопающий, который с берега смотрел как его же спасают — честное слово! полное раздвоение личности) — С<ергей> Я<ковлевич> Вам этот план сообщит, ему вообще очень хочется