– Нина, давно вас не слышал, – говорит доктор Готорн, и мне кажется, что я улавливаю легкую нотку укоризны в его обычно нейтральном голосе. Что-то вроде: «Как вы могли бросить свою мать в таком тяжелом состоянии?»

– С моей мамой все в порядке?

До меня доносится приглушенный плач ребенка. Доктор Готорн быстро успокаивает малыша, а потом я слышу его шаги по комнатам. После большой паузы он отвечает на мой вопрос:

– С вашей мамой? Ну… я не могу ответить на этот вопрос, предварительно не обследовав ее.

– Так почему же тогда она госпитализирована?

На другом конце провода молчание.

– Госпитализирована?

– В больнице. Простите, меня не было здесь последние несколько месяцев, поэтому я не в курсе. Мама мне ничего не говорила. Ей начали делать облучение? И она получает таблетки… таблетки «адвекстрикс»?

Я говорю и гадаю – да как же она расплачивается за все это?

Негромкий кашель, шелест листов бумаги.

– Ваша мама не в больнице, Нина. По крайней мере, мне об этом ничего не известно. И она не принимает адвекстрикс. У нее уже больше года ремиссия. По результатам последнего сканирования у нее нет опухоли.

– Ремиссия?

Это слово эхом долетает до моего сознания откуда-то издалека. Четыре слога, значение которых до меня не сразу доходит.

– Мы назначили следующее контрольное обследование на март, но у меня очень оптимистичный прогноз. Я уже говорил вам, что трансплантация стволовых клеток дает успешные результаты в более чем восьмидесяти процентах случаев. Я не могу дать полной гарантии, но могу предположить, что дела у вашей мамы очень неплохи. Вы в последнее время с ней разговаривали?

Телефонная трубка становится липкой и скользкой. Что-то противное и холодное встает у меня в горле, будто кубик льда застрял в пищеводе. «Мама здорова!»

Маленький мальчик кричит вдалеке:

– Папа!

Я слышу, как доктор Готорн прикрывает трубку ладонью и говорит сыну какие-то успокоительные слова. Дрожащей рукой я ставлю телефонную трубку на базу.

Мама здорова.

Мама лгала мне.

Я поворачиваюсь на месте по кругу и слепо вглядываюсь во мрак, как будто ожидая, что мать каким-то непостижимым образом материализуется здесь. Я расставляю руки в стороны, прикасаюсь к стенам, чтобы не упасть. Подхожу к шкафчику с папками, стоящему в углу гостиной. В этих папках медицинские документы моей матери. Я бросаюсь к шкафчику и дергаю за ручки обе дверцы. Дверцы поначалу не поддаются, но в конце концов распахиваются с металлическим лязгом.

Я с лихорадочной скоростью роюсь в документах, перебираю папку за папкой. Документы, заключения, счета. Розовые, желтые, голубые папки падают на пол. Тонкие, как папиросная бумага, распечатки, результаты анализов, больничные выписки. И всюду доказательства тяжелейшей болезни моей матери. Но я и так знаю, что она была больна. Я была рядом с ней все эти недели после пересадки стволовых клеток. Я находилась рядом с ней, когда тянулись долгие часы химиотерапии. Я снимала светлые волосы с ее щетки для волос и держала ее за руку, пока ядовитые лекарства капали, капали и капали внутрь ее вен. Она была больна, она умирала.

А теперь уже не умирает.

Я сама не понимаю, о чем думаю, пока не натыкаюсь на конверт, лежащий около задней стенки ящика. Это письмо от доктора Готорна, полученное в октябре прошлого года. Посреди цифр и строчек медицинской абракадабры я четко различаю слово РЕМИССИЯ. А за конвертом лежит тонкая папка с томограммами. Именно этой папкой мать помахала передо мной в тот день, когда я забирала ее из клиники. Вот они – знакомые тени в мягких тканях тела моей матери, лепящиеся к позвоночнику, шее, головному мозгу. Но теперь, просматривая томограммы более внимательно, я замечаю, что даты аккуратно подправлены. Год словно бы смазан, и цифра «7» исправлена карандашом на «8».

Она использовала старые томограммы, чтобы убедить меня в том, что она до сих пор больна.

Но зачем?

Я не отрываю глаз от томограмм, когда вдруг слышу, что в замке поворачивается ключ. Я часто моргаю – вспыхивает яркий свет в прихожей. На пороге стоит моя мать – в белых брюках и топе из ткани с батиком! В одной руке у нее соломенная шляпа. При виде меня она столбенеет.

– Нина! – Она роняет шляпу на пол и идет ко мне, раскинув руки для пылкого объятия. – О, детка моя! Как же ты сумела выйти под залог?

Я с горечью замечаю, какой ровной походкой движется моя мать. Она подзагорела, щеки у нее стали чуточку пухлыми. Чалмы на голове нет. Я вижу ее волосы – они светлые и сияющие.

Я делаю шаг назад:

– Где ты была?

Мать останавливается. Поднимает руку и нерешительно прикасается к волосам, словно бы вспомнив о том, что выглядит слишком здоровой. Я прекрасно вижу по ее лицу, что она лихорадочно производит расчеты. Мне не по себе. Голос матери становится тихим и шелестящим, руку она опускает с едва заметными рывками.

– В пустыне, – отвечает она. – Врач сказал, что мне это будет полезно. Сухой воздух.

У меня такое чувство, будто в сердце мне вонзилась игла. Жутко это осознавать. Я – мишень для собственной матери. Я – ее жертва.

– Мама, прекрати. – Я показываю ей томограммы: – Ты не больна.

Мать кривит губы, делая частые вдохи и выдохи:

– О, милая, это что-то несуразное. Ты же знаешь – у меня рак!

Между тем она не спускает глаз с бумаг, которые я держу в руке. Но вот она поднимает глаза и встречается взглядом со мной. Она явно колеблется – не знает, как быть.

– У тебя нет рака с прошлой осени. – Мой голос звучит надтреснуто, разбито и глухо. – Ты подделала даты на результатах обследований и только делала вид, что снова больна. Я одного не могу понять: зачем ты меня обманывала?

Мать опускается на краешек дивана, одной рукой ищет, на что бы опереться. Опускает глаза, смотрит на накрашенные ногти на ногах. На фоне белых сандалий ногти похожи на розовые раковинки.

– Ты собиралась вернуться в Нью-Йорк. Ты хотела снова бросить меня тут одну. – Она часто моргает, и черные завитки туши прыгают над ее глазами цвета плавательного бассейна. – Не знаю…

– Чего ты не знаешь?

– Я не знаю, как самой о себе позаботиться. Что же мне теперь делать.

Ее голос звучит тоненько, как у маленького ребенка, и я вдруг чувствую, до какой степени мне надоела мать со всеми ее оправданиями и извинениями.

– Просто скажи мне правду, – говорю я.

И мать начинает рассказ.

Мы с ней сидим рядом на крыльце, в ночной тени, и нам не нужно смотреть друг другу в глаза. И она говорит мне правду, с самого начала. Рассказывает о том, как познакомилась с Лахлэном четыре года назад, когда пыталась во время игры в покер в отеле «Бель Эр» снять у него с руки часы. Он тогда мгновенно понял, что она собой представляет. Схватил ее за запястье, заглянул в глаза и сказал: «Ты ведь не только это можешь, верно?»