Но нет, она не могла. Без него – не могла. Она уже быстро катилась к пятидесяти, и мужчины на нее в барах не заглядывались, как раньше, – им нужна была женщина помоложе и покрасивее. Чем дальше, тем отчетливее моя мать осознавала, что от нее исходит дух отчаяния. Но на Лахлэна тем не менее произвела впечатление решительность ее спешки. Он уговорил мою мать участвовать в его аферах. Он стал ей прикрываться, прокладывая дорогу к женщинам – выбранным жертвам. Чаще всего это были истосковавшиеся по любви дамы, настолько доверчивые, что готовы были отдавать Лахлэну свои кредитные карты и номера банковских счетов. Теперь я понимаю, что это и были те самые женщины, с которыми Лахлэн связывался с помощью многочисленных смартфонов. В конце концов, женщины склонны доверять мужчинам, за которых могут поручиться знакомые женщины.

Впервые за много лет у матери стали водиться деньги, она смогла спокойно платить за квартиру, и не только.

А потом она заболела. Она не обращала внимания на болезнь так долго, как только могла, надеясь, что все пройдет само, но потом она получила роковой диагноз – рак. Кто же мог позаботиться о ней при том, что сама она о себе позаботиться не могла? Лахлэн, вне всяких сомнений, мог теперь обойтись без нее, ведь она стала для него бесполезна. Мать понимала, что я обязательно прилечу к ней, стоит меня только позвать, но вот вопрос – как я стану платить по счетам? Она была не дура, она прекрасно знала, какова зарплата младшего ассистента дизайнера интерьера. Я редко ей звонила, поэтому она догадывалась, что с финансами у меня туго.

И она решила отдать меня Лахлэну. Свою умную, хорошенькую, сообразительную дочку, которая водила знакомство с миллиардерами и обучалась искусствоведению. Наверняка у Лахлэна нашлась бы для меня работа. Наверняка он сумел бы соблазнить меня, приспособив к правильной разновидности мошенничества и обучив меня ремеслу. Он был заинтригован, ему стало интересно, а когда он познакомился со мной в больнице, он мной слегка увлекся. Мать подсказала ему, какие слова стоит нашептать мне на ушко: «Грабить только тех, кто этого заслуживает. Брать только то, что нам нужно. Не становиться алчными».

И все получилось. И это было вполне естественно. Мошенничество было у меня в крови.

– Не было у меня никакого мошенничества в крови, – говорю я матери, морщась от подступающей ночной сырости. Я сижу, не спуская глаз с щебня на подъездной дорожке. Смотреть больно. – Это ты меня такой сделала, потому что хотела, чтобы я была похожа на тебя. Если бы я стала такой, как ты, ты себя бы не так осуждала.

Слова матери кажутся мне такими маленькими, они едва не тонут в шуме машин у подножия холма.

– Мне хотелось, чтобы ты сделала грандиозную карьеру, уехав из дома. Но у тебя не получилось – а мне что было делать? Мне надо было по счетам платить. И я заболела! Мне нужна была твоя помощь, а ты не могла помочь мне, зарабатывая гроши.

Она никак не ожидала, что больничные счета окажутся такими огромными, и что она очутится так близко к порогу смерти, и что растущая стоимость ее лечения закрутит меня смерчем и я стану готова идти на любые риски. Она не ожидала и того, что я буду спать с Лахлэном…

– Хотя, конечно, я видела, что вас тянет друг к другу, – говорит она, искоса глядя на меня.

А я гадаю, правда ли это или соблазнение меня Лахлэном изначально входило в ее планы. В конце концов, это держало меня в непосредственной близости от нее и отгоняло посторонних.

– Конечно, было тревожно, – продолжает мать.

Ей было тревожно видеть, насколько легко я скатилась в тот самый образ жизни, от которого она столько лет пыталась меня уберечь. И она дала себе слово: как только моя помощь ей перестанет быть нужна, она заставит меня уехать. Она отправит меня на Восточное побережье чуть более состоятельной, чуть более мудрой в плане жизненного опыта и свободной – такой, чтобы я смогла начать новую, чистую жизнь. Вот только… в октябре прошлого года, когда результаты обследования оказались отрицательными, а по всем счетам деньги были почти выплачены, мать обнаружила, что не может меня отпустить. Она лежала в кровати по ночам и чувствовала, как яд постепенно уходит из ее крови, и задавала себе вопрос: «Что же теперь?» Стоит мне уехать – и она вернется к тому, с чего начала: ни сбережений, ни профессии… с ушедшей молодостью.

Вот тогда-то у нее и родился план. Последняя грандиозная афера, чтобы свить теплое гнездышко под старость, и потом она меня отпустит.

Тахо. Это была ее идея. Она все эти годы издалека наблюдала за семейством Либлингов, как и я. Она помешивала горькое зелье мести в горшке и ждала точного момента, когда оно закипит. Она прочла в новостях о смерти Уильяма Либлинга. Она узнала в Интернете о переезде Ванессы в Стоунхейвен. Двенадцать лет у нее из головы не выходила мысль о сейфе, битком набитом деньгами, о доме, где было полным-полно драгоценного антиквариата и картин. Но как войти в этот дом неузнанной – вот что мешало планам матери. А я была натренирована и готова, я все эти годы лелеяла свою собственную дремлющую ненависть к Либлингам – оставалось только поднести к ней спичку, и она бы запылала. Кроме того, с секретами Стоунхейвена я была знакома куда лучше, чем моя мать.

– Ты знала о деньгах в сейфе?

И тут я вспоминаю – она же была со мной в кофейне в тот день, когда Бенни сказал мне про сейф. Старательно притворялась, будто не слушает, а сама впитывала каждое его слово. И все же…

– Как ты поняла, что я знаю код?

Золотистый блик. Мать мотает головой, и краешки прядей ее светлых волос качаются.

– Я этого не поняла. Но ты же у меня умница. – Она едва заметно горделиво улыбается. – Я знала, что ты что-нибудь придумаешь. К тому же, если бы у тебя не получилось, Лахлэн и сам большой умелец сейфы вскрывать.

Матери только оставалось бросить в подготовленную почву зерно. Рецидив рака, преддверие новых колоссальных счетов за лечение, а потом Лахлэн должен был деликатно направить меня в нужную сторону. (Теперь мне вспомнилось, как небрежно, как бы ненароком, он обронил в разговоре, когда мы с ним отсиживались в номере гостиницы в Санта-Барбаре: «А как насчет озера Тахо?» И – вуаля! – мы с ним отправились туда.)

– Но меня тогда разыскивала полиция, – говорю я возмущенно. – Мы ведь именно поэтому уехали отсюда. Задержали Эфраима, а он меня сдал.

Мать сбрасывает с одной ноги сандалию и медленно растирает пальцы обеими руками.

– Никакой полиции не было. Тогда – не было. Эфраим переехал в Иерусалим, так я слышала. Эту историю мы выдумали с Лахлэном только для того, чтобы уговорить тебя уехать из ЛА, а потом подержать тебя как можно дальше, пока я… пока меня… – она теряется и последнее слово едва не сглатывает, – вылечат.

– Но меня в итоге арестовали, – возражаю я. – Ради бога, мама. Против меня выдвинуты обвинения в грабеже. Это не выдумка.

Вот когда мою мать наконец прорывает. Сначала я слышу, как что-то словно взрывается у нее в глотке, а когда я оборачиваюсь, я вижу, что крошечные морщинки вокруг ее глаз намокли от слез.