Когда мы окончили осмотр усыпальницы, журналисты, сейчас же окружив нас, стали выспрашивать о впечатлениях. Я сказал им о своей раздвоенности, о том, что у меня возникли два чувства: восхищение и преклонение перед теми, кто создал чудо искусства, и неприятие того, как эти люди растрачивали человеческую энергию не на пользу другим, а для увековечивания самих себя или своих близких, в данном случае – жены бывшего владыки. Несколько в стороне им же возведен огромный и богатейший дворец. Когда его сын свергнул отца и захватил власть, то заточил его в этом дворце. Там имелась точка для обзора, какое-то отверстие, откуда тот на старости лет мог на удалении из заточения любоваться своим сооружением, чудом искусства. Нас тоже провели туда. Да, все оттуда было видно, но какая же тут радость для создателя? Здесь удел для медленного затухания жизни: ведь человек, по велению которого был сооружен мавзолей, не мог подойти к нему. Это придавало его существованию в заключении еще больше горечи.

Когда мы ездили по стране, то в пути нам попадались памятники, которые были поставлены колонизаторами в честь их побед и захватов различных территорий Индии. Все это были какие-то военные, морские или сухопутные командующие, либо представители британской короны. И все эти памятники как-то уживались рядом. Индусы – удивительные люди, их терпение невероятно. Как можно, на наш взгляд, мириться с памятниками, которые свидетельствуют об утрате независимости и угнетении страны британскими колонизаторами? Мы у себя после революции почти все старые памятники сбросили. Некоторые только оставили с соответствующими надписями, как память о былых угнетателях. Правда, и такие некоторые памятники разрушили, которые вовсе не следовало бы разрушать. Под горячую руку в Севастополе развалили памятник адмиралу Нахимову, а потом, во время Великой Отечественной войны, был учрежден орден Нахимова! Все, конечно, может случиться, когда совершается такой глубокий социальный переворот, каким был Октябрь 1917 года. Тут воистину лес рубят – щепки летят. Нахимов-то был адмиралом, а почти все адмиралы и генералы старого времени своей деятельностью служили укреплению самодержавия, которое народ свергнул. Это уже потом оценили исторические заслуги Нахимова при обороне Севастополя и учредили орден его имени.

Тут я бы сказал, что Сталин сделал это конъюнктурно. Он тогда поднял на щит Суворова и Кутузова, Ушакова и Нахимова, портреты их повсюду вывесил. Когда я как-то приехал в Москву, то был поражен. Из какого склада он их извлек? Пыли въелось в них столько, что нельзя было ее ни стряхнуть, ни смыть. Эти портреты представляли собой музейную редкость. Но Сталину требовалось наглядное воздействие на людей, которые к нему приходят. А как только кончилась война, портреты исчезли со стен и остались только на груди воинов, удостоенных наград за умение и храбрость в войне против Гитлера…

Завершал наше пребывание в Индии опять митинг. Неру назвал его приемом в честь СССР от имени народа Индии. На огромной красивой площади были сооружены трибуны. Народу собралось – яблоку негде упасть. Люди стояли так плотно, что раскачивались всей грудой, потому что задние напирали, чтобы продвинуться поближе к трибуне, и толпа колыхалась, как морская волна. Я опасался, что могут быть человеческие жертвы. Неру, его правительство и гости заняли свои места. Неру по радио обратился к присутствующим с просьбой, чтобы все уселись. Он тоже боялся, что спокойствия в толпе не будет, задние начнут напирать на передних и люди подушат друг друга. Народ стал садиться на землю. Подошла Индира Ганди и прошептала что-то на ухо отцу. Он снова обратился к собравшимся: «Я старый человек, думал, что удобнее всем сесть, но дочь напомнила, что при исполнении гимнов надо обязательно стоять. Прошу вас опять подняться и выслушать гимны стоя». Народ поднялся, выслушал гимны Индии и СССР, после чего Неру вновь предложил всем усесться. Наступило спокойствие. Сидящие не могли напирать, будучи прикованы к своему месту. И этот митинг произвел грандиозное впечатление. Публика восторженно реагировала на все речи, особенно тогда, когда говорилось о дружбе между нашими народами. И тут, и повсеместно в Индии звучала фраза: «Хинди, руси, бхай, бхай!»

По результатам наших бесед Неру казался мне осторожным политиком, неторопливым, сдержанным. Он производил впечатление лица, которое хочет все видеть, все слышать, но воздерживаться от высказывания своего мнения по болезненным вопросам. Нас-то прежде всего интересовало то, как он относится к социалистическому строю. Неру же окончательно не высказывался ни за какой строй и был, пожалуй, кем-то вроде демократа.

И тем не менее, я думаю, Неру, обладая таким большим умом, рано или поздно придет к выводу, что единственно правильный путь – это путь строительства социализма. Только этим путем можно вывести страну, свой народ из нищенского положения. Я считал: надо проявить терпение, потому что даже косвенно навязывая свое понимание государственного устройства, мы встретили бы сопротивление. Сам же он все больше и больше склонялся к социализму, начал высказываться все определеннее. К сожалению, смерть прекратила его деятельность. Мы потеряли очень большого друга Советского Союза.

Еще раз мы побывали в Индии, когда возвращались весной 1960 года из Индонезии. Неру предложил нам остановиться в Калькутте[318]. Эта встреча, как и прежние, была очень теплой. Состоялся традиционный огромный митинг, уже под вечер. Выступили с речами руководители штата. Я тоже выступал. В памяти отложилась неизменная атмосфера дружбы с СССР, стремление к миру во всем мире. Во время митинга было выпущено в воздух неимоверное количество голубей как символ мира. После того как художник Пикассо написал своего знаменитого голубя, этот голубь присутствует на знаменах борцов за обеспечение мирного сосуществования людей на Земле. Вечерело. Калькуттские голуби кружились над массой людей и садились куда попало. Один голубь сел мне на руку. Шел митинг, а он пристроился себе и смирно сидел. Потом по этому поводу было много шуток, фотографы и кинооператоры не могли себе отказать в удовольствии запечатлеть такой эпизод. В дальнейшем на митингах во всех странах, где я бывал и высказывался за обеспечение мирного сосуществования, говорили: «Голубь знал, на чью руку сесть: на руку Хрущева».

Наши беседы в Калькутте не выделялись ничем особым из прежних бесед 1955 года с руководителями других штатов: приятные встречи и приятные разговоры. В местном правительстве лидером был немолодой человек очень крупного роста, по образованию врач, очень влиятельный в обществе. В самом городе Калькутте руководящее положение занимала тоже немолодая и очень умная женщина, которая подчеркнуто хорошо относилась к Советскому Союзу. Правда, согласно информации, поступившей к нам, доктор более настороженно относился к СССР, а сам лично находился в оппозиции к Неру, но при встрече с нами ничем этого не выражал. Наоборот, подчеркивал свои симпатии к политике нашей страны. В населении города Калькутты налицо большая прослойка рабочих, заметнее, чем в других городах. Но и местное население более бедное. В силу тяги к советским рабочим встреча нашей делегации была тут наиболее радушной, люди бурно выражали свои чувства. В Калькутте вот уже несколько лет левые получают на выборах большинство. Увы, коммунистическая партия там расколота: одни коммунисты называют себя марксистами, другие – просто членами Коммунистической партии Индии[319]. Тут проявилось влияние линии, которую, вопреки здравому смыслу проводят Коммунистическая партия Китая и Мао Цзэдун, добившийся этого раскола. Он организационно был закреплен после вооруженного нападения Китая на Индию. Но в 1960 году это проявлялось еще в сравнительно небольшой степени.