душам тех, кто открывал заветную дверь перед посетителями Ленина, — к его секретарям. Ломоносов щедро сеял золотые сольди из государственных закромов на грядку собственного успеха. Конечно, он не был столь наивен, как бескорыстный добряк Буратино, и не ожидал, что вырастет дерево с монетами вместо плодов, но прекрасно понимал всю силу материальных благ в эпоху сплошного дефицита. А главное, сознавал, что за это ему ничего не будет, ибо потребителями всех этих заграничных плодов являлись ну уж очень уважаемые люди.

Возможно, именно по этой причине он не стесняется в изложении мотивов своих действий, отвечая в дальнейшем на письменные вопросы председателя ВЧК Дзержинского, возглавлявшего комиссию по расследованию деятельности Российской железнодорожной миссии (РЖМ — об этой аббревиатуре мы обстоятельно поговорим позже), которому, кстати, запретили допрашивать профессора лично, о специальном счете «№ 14», через каковой прошли огромные суммы без всяких оправдательных документов. В пояснительной записке от 27 марта 1923 г., выдержанной, скажем прямо, в нагловатом тоне, Ломоносов, в частности, пишет: «Выдачи иностранцам понятны по самому характеру службы получивших. Иначе обстоит дело с русскими. С момента прорыва блокады подарки русским сотрудникам сделались обычаем. „Что вы привезли?“ — вот вопрос, которым нас встречали по приезде в Москву. „Привезти того-то“ — вот слова, которыми нас провожали. И я, как и другие, возил… возил сахар, возил масло, возил белье, чулки, сапоги, пальто, платья и т. п. предметы…»[1164]

Как не вспомнить здесь два «хороших термоса» для Ленина (ну, об этом несколько позже). И не в этих ли «знаках внимания» — чулках, платьях, сапогах и десятках других, столь необходимых для приличного дамского гардероба вещей — причина того особого, трепетного отношения к запросам услужливого профессора со стороны Фотиевой, Бричкиной и многих им подобных пишбарышень? Ответ, полагаю, ясен.

24 декабря 1919 г. по указанию Ленина Ломоносов докладывал Совету обороны и ЦК о состоянии паровозного парка. Следует отметить, что Юрий Владимирович прекрасно сознавал, насколько может быть важен для его дальнейшей карьеры в советской системе этот доклад. Он отлично подготовился: учитывая тот факт, что ему придется докладывать аудитории, в которой большинство имело весьма смутное представление об отрасли, Ломоносов намеревался воздействовать на воображение, эмоции присутствующих, подавая информацию максимально упрощенно и наглядно. Он дал своему аппарату задание вычертить большой график и «артистически» его раскрасить. Следует признать, Ломоносов мастерски использовал наглядные пособия, в частности графики, которые для больших залов целенаправленно перечерчивались «в грандиозном масштабе»[1165]. И этот подход сработал безотказно…

Присутствовали Троцкий, Сталин, Крестинский (наркомфин), Раковский и Дзержинский[1166], которого Ломоносов тогда увидел впервые. Надо сказать, что его вид и поведение впечатлили профессора. «Дзержинский фанатик и аскет», — отложилось у него в памяти[1167]. С первых минут доклада Ломоносова яркие цвета и сложные графики гипнотически воздействовали на советских чинов, явно не привыкших к подобной форме подачи статистических данных. Изобилие цифр и круто падающих или стремительно идущих в рост разноцветных линий до минимума снижали уровень критического осмысления увиденного, оболванивали тех, кто хоть как-то пытался в этом разобраться. Ломоносову сразу же удалось завладеть вниманием присутствующих, заставить всех слушать только его.

На удивление, вопреки своей обычной практике проведения заседаний, Ленин позволил говорить Ломоносову, сколько он хочет. Чтобы лучше себе представить, какой поток цифр и сравнений обрушился на глаза и головы слушателей, коротко упомяну, о чем говорил профессор от паровозов. Суточный пробег локомотивов в 1919 г. был выше, чем в 1913 г., вес составов примерно тот же, а вот процент «больных» паровозов возрос с 16 до 80, и это давало основания полагать, что к марту 1920 г. таких будет 100 %. «Но с ремонтом паровозов дело обстоит отчаянно, — продолжал Ломоносов. — Если сейчас же не принять решительных мер, в марте дороги встанут».

Все это быстро, напористо, почти без пауз: суточныйпробеглокомотивов… выше… вессоставовтотже… и процентбольныхвозрос… будетстопроцент… больных ПАРОВОЗОВ. Докладчик, а вместе с ним и зал дружно выдохнули… Звенящая, почти зловещая тишина…

И это сработало: Ломоносов попросту запугал лидеров большевиков, нарисовав перед ними бездну, на краю которой обрываются железнодорожные пути. А впереди взорванный мост… За краем пропасти отчетливо просматривалась тень экономической катастрофы и краха советского режима.

Верный своей манере скоропалительных выводов, Троцкий «заявил, что доклад не требует никаких пояснений и что на ремонт паровозов надо бросить все силы республики и партии. „Сейчас это важней Колчака и Деникина“». Рыков настолько проникся и расчувствовался, что по итогам заседания угощал Ломоносова «отменным коньяком из царских погребов»[1168]. Фактически Ломоносов в одиночку одним выступлением сформулировал позицию правительства по вопросу о ремонте паровозов. Его положение в советской иерархии мгновенно многократно укрепилось.

Конечно, можно вполне обоснованно возразить, что весь этот эпизод изложен на основании воспоминаний самого Ломоносова. И с этим утверждением можно было бы и согласиться. Но интересно, что схожее описание того памятного заседания Совета обороны находим и у Троцкого. По-видимому, это событие оставило в его памяти след такой глубины, что он посвятил ему внушительный отрывок в своих мемуарах, причем изданных на английском языке (!). Так, Троцкий пишет: к осени 1919 г. из строя вышло около 60 % локомотивного парка, ожидалось, что к весне следующего года этот показатель достигнет 75 %[1169].

«Инженер Ломоносов, — рассказывает Лев Давидович в своих более поздних воспоминаниях, — фактически управлявший в те месяцы транспортом, демонстрировал перед правительством диаграмму паровозной эпидемии. Указав математическую точку на протяжении 1920 года, он заявил: „Здесь наступит смерть“. — Что надо сделать? — спросил Ленин. — Чудес не бывает, — ответил Ломоносов, — чудес не могут делать и большевики. Мы переглянулись. Настроение царило тем более подавленное, что никто из нас не знал ни техники транспорта, ни техники столь мрачных расчетов. — А мы все-таки попробуем сделать чудо, — сказал Ленин сухо сквозь зубы»[1170].

Так что, полагаю, нет оснований сильно сомневаться в достоверности произошедшего в тот памятный декабрьский вечер 1919 г., когда Ломоносову фактически был выдан мандат на проталкивание любых решений по спасению железнодорожного транспорта, не считаясь с затратами. Впоследствии для Юрия Владимировича он трансформировался в индульгенцию на прощение любых вполне земных греховных злоупотреблений на столь увлекательном и захватывающем пути бесконтрольного распоряжения приличным куском золотых запасов России и удовлетворения собственных эпикурейских и гедонистических потребностей «злого гения»… нет, не профессора Мориарти, а профессора Ломоносова.

А Ломоносов тем временем, чтобы дело закупки паровозов за границей не заглохло, что называется, понес идею в массы. Поскольку «зажечь» мировую революцию не получилось, то, выступая на съезде совнархозов 23 января 1920 г., он выдвинул тезис «существования Советской России в виде острова среди капиталистического