вообще. К тому моменту руководители большевиков спохватились, но быстро укротить распоясавшиеся массы очень непросто. И Красин, имея опыт управления крупными промышленными предприятиями, прекрасно это видел.

«Некоторое просветление в некоторой части верхов (притом весьма относительное) упирается в анархическую развращенность масс, которые, кроме чисто потребительских и стяжательских лозунгов, ничего не усвоили, — пишет он жене в мае 1918 г. — Похоже, что подлинное оздоровление начнется только после каких-то еще грядущих жесточайших испытаний, голода и холода, безработицы, безнадежной и для многих категорий городских рабочих окончательной. Близкая, казалось, мечта из раба подневольного стать хозяином жизни вышибла рабочего из колеи, работа не идет, железнодорожный и производительный аппарат все более разваливаются»[1130]. Одним словом — «до основанья, а затем…» Так вот, «до основанья» получилось легко и весело, а «затем» пошло тяжело и с пробуксовками.

Коммунисты же повсюду видели проявления саботажа и диверсии со стороны старых специалистов («спецов» на жаргоне того времени). На транспорте свирепствовали «чрезвычайные тройки», безжалостно карая зачастую не только невиновных, но даже и непричастных. Все это вело к повальному бегству специалистов с работы и параличу основных служб отрасли. Коммунисты «не хотели, да и не умели разбираться в степени виновности отдельных спецов, а тем более организовать их подкармливание. Куда проще наладить их оптовый расстрел. И к этому „наиболее простому решению“ склонялось большинство». Казни зачастую практиковались по решению чрезвычайной тройки, т. е. без суда. Но дела от этого шли только хуже. Хотя со временем даже такой экстремист, как Л. Д. Троцкий, которому тоже вскоре «повезет» сесть в кресло главы НКПС, был вынужден признать, «что для подъема хозяйства необходимо во что бы то ни стало ввести элемент личной заинтересованности, т. е. восстановить в той или другой степени внутренний рынок»[1131].

Что же касается Красина, тот всячески уклонялся от участия в чрезвычайной тройке при НКПС, несмотря на упорные старания Ломоносова втянуть его в эти кровавые разборки:

— Нет, батенька, Вы меня в это грязное дело не втравите, — раз за разом следовал один и тот же ответ.

— Но поймите, Леонид Борисович, ведь сейчас фактический нарком — Петерс[1132], а не Вы.

— Хорошо еще, что не сортирная курьерша… Хотя, согласен, разница не большая.

— Дорогой Леонид Борисович! Бросьте шутить. Положение трагическое: дороги разваливаются. Ведь мы станем. Понимаете, станем!

— Николай Чудотворец не выдаст. Победили же мы Деникина. Это еще более невероятно.

— Но ведь если дороги станут — это крышка![1133]

Но Красин был непреклонен. Он лишь раз за разом повторял Ломоносову: «Скоро и нам с Вами придется ехать за границу для настоящих разговоров. Надо беречь себя для этой работы…»[1134]

Вполне допускаю, что Ломоносов делал это по наущению самого Я. Х. Петерса, чьей безусловной поддержкой умело пользовался. Сам Юрий Владимирович упоминает об этом вскользь, не раскрывая глубины и сущности их отношений, но очевидно, что этот контакт был для него особенно важен и полезен как точка опоры. И хотя в своих воспоминаниях Ломоносов утверждает, будто «передачу… „очистительного аппарата“ всецело в руки Чеки… считал колоссальной ошибкой»[1135], в реальности его собственные действия уж никак нельзя признать вегетарианскими.

Хотя не всегда репрессии, следует признать, происходили на пустом месте, без надлежащих на то оснований. Так, для снабжения дорог дровами Красин создал Центржелезком, который широко привлекал к работе частных предпринимателей. Красин подходил к этому вопросу очень либерально, предоставляя им большую вольность в действиях: «Ряд заготовителей разъезжал по железным дорогам с карманами, набитыми специально для них заготовленными „керенками“[1136], с грузами продовольствия, в сопровождении специально приставленных к ним комиссаров. Некоторые из заготовителей, работавшие на дорогах, граничащих с Польшей, не удержались от соблазна и, вместе с „керенками“, грузами продовольствия и даже комиссарами, переехали на ту сторону границы и бежали навсегда из России»[1137].

Объективности ради, следует отметить, что с того момента, как Ф. Э. Дзержинский в 1924 г. встал во главе Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ), ЧК резко изменила свое отношение к спецам: теперь они были нужны шефу для работы, и надлежало давать результат.

И все же в конечном итоге Ломоносов в мемуарах вынужден признаться в своем участии в терроре, отметив, что когда дело шло об открытом саботаже, то «против расстрелов в ответ на него… не возражал»[1138].

Ломоносов, безусловно, был по-своему незаурядной личностью. Начав в 1908 г. с должности заместителя начальника службы тяги Екатерининской железной дороги, он уже в марте 1909 г. возглавил аналогичную службу Ташкентской дороги, которую вскоре сделал доходной и едва ли не самой передовой в техническом отношении в России. Последствия не заставили себя долго ждать, и вскоре Юрий Владимирович объявился на самой престижной дороге, соединявшей две столицы империи, — Николаевской[1139].

Отменные деловые качества Ломоносова высоко оценивали даже его недоброжелатели. По отзыву Лазерсона[1140], это был талантливый инженер и организатор, авторитетный в вопросах локомотивов, поскольку досконально знал особенности эксплуатации различных типов паровозов; «чрезвычайно работоспособный», в делах «педантически аккуратный». Но в то же время пусть и «человек в высшей степени одаренный, но с преувеличенным самомнением», «беспощадный в защите своих интересов, беззастенчивый в выборе средств, своевластный и капризный в обращении с подчиненными». Давая выход раздражению, Юрий Владимирович, несмотря на все свои научные титулы и профессорское звание, даже во время официальных заседаний и совещаний легко переходил на крик, самую разнузданную площадную ругань и брань, полную сексуально-скотских сравнений и эпитетов. Советский барин в самом худшем смысле слова. Присутствие иностранных партнеров его при этом нисколько не смущало[1141]. Хотя сам этот распоясавшийся псевдоинтеллигент, пусть и ученый, любил вспоминать, как не сошелся характерами с начальником придворной Николаевской дороги — известным держимордой — и ушел из МПС по принципиальным соображениям, возглавив в 1913 г. кафедру в Институте инженеров путей сообщения.

Ломоносов как высокопоставленный совслужащий по должности имел право питаться в столовой при Совнаркоме в Кремле, прозванной «Центросплетней». Что же это за место в голодающей Москве и почему оно было столь притягательно для новой советской элиты, мы узнаем из письма Красина, который, естественно, столовался там же, супруге: «Обеды приготовлены просто, но из совершенно свежей провизии и достаточно вкусно. Жаль лишь, что дают сравнительно много мяса, но этого здесь избежать сейчас совершенно невозможно». И далее вновь: «Единственный дефект в том, что относительно много мяса приходится есть…»[1142] Что ж, тяжела жизнь борца за светлое народное будущее, в то время как паек этого самого народа составляет в лучшем случае полфунта