— Вот здесь-то и жить. Не то, что в каменном городе.

Он к чему-то прислушался.

— Они удивляются, — сказал весело. Распахнул руки крыльями и в восторге закружился на месте. — Удивляются! И они нам рады, я слышу!

…Осторожно, стараясь не сминать подолом зелёные пики ирисов с набухшими яркими бутонами, фея пробралась к ближайшему валуну, присела, потянулась к цветам — руками и душой, и замерла. Она тоже… услышала. Их перешёптывание. Жадное любопытство. Обожание.

И вместе с тем её не оставляло ощущение, что всё не так. В её давнишнем, как она считала — пророческом — сне всё было немного иначе. Она в окружении цветов сидела на ковре, у пруда, а граф де Камилле — здесь же, рядом, шептал, как он ошибся, просил о новой попытке, чтобы начать всё с начала… Тогда, три года назад, она не понимала ни слова по франкски, но была уверена в их смысле.

Всё не так — но не имело никакого значения.

Оказалось, что давно уже та самая любовь, о которой она мечтала — таилась рядом, ходила вокруг да около, пряталась под бесстрастностью и рыцарской галантностью, сдерживалась уздой дурацкого аристократического воспитания, шарахалась от слов: «долг перед королём!» «долг!» «ДОЛГ!» и не желало принуждения ни для себя, ни для неё. Но всё это время она жила и дышала, эта любовь. Потому что без неё вряд ли стало бы возможно это Чудо, что сейчас окружило её со всех сторон, ликовало, смеялось и любило.

— Спасибо, Филипп, — прошептала она. — Спасибо.

Дни отлетали за днями. Казалось, солнце едва появится над горизонтом, позолотит крыши Эстре, прогонит туман с полей — и уже закатывается с другой стороны, и удлинившиеся тени молодых кипарисов перечёркивают молодой сад, будто закрывая на ночь от нескромных взоров соседей, прохожих, просто любопытных… Каждому охота взглянуть на дивное творение столичных садовников, полюбоваться, покрутить головой, сказать: «Ну, надо же… Это ж сколько деньжищ угробить! Да и магам, поди немало уплачено: ишь, как всё цветёт, вроде и не ко времени, а… цветёт»…

А местные кумушки, девы на выданье и сопровождающие их дуэньи, уважаемые матроны и даже величественные старухи — все особы женского пола, случайно или намеренно проезжающие мимо скромного дома, чья крыша, казалось, уже тонула в курчавой зелени подрастающих на глазах каштанов и буков, многозначительно вздыхали: «Вот это подарок… Вот это жених… Ах, вот кому-то повезло…»

Однако не каждому удавалось подъехать к дому феи ближе, чем на полсотни шагов. Братья-бенедиктцы постарались: установили не то, чтобы магический барьер, а границу, пересекая которую, человек посторонний, заявившийся с праздным интересом, спустя несколько секунд забывал, для чего явился. А уж если бы нашёлся среди любопытных недобрый человек с недоброй целью — там уж сработали бы совсем иные чары… Но пока что, хвала небесам, повода не находилось. Признанные же хозяйкой и домом за «своих» пересекали завесу отвода глаз беспрепятственно, даже не заметив.

Казалось, беспокойные и тревожные дни позади. Больше нет охотников за феей и её умениями, поблёкла и стала почти нестрашной угроза Хромца, но самое главное — все, близкие сердцу, здоровы, счастливы, здесь, рядом… Их даже стало больше; за короткое время Ирис так привязалась к Пьеру и Мари, будто знала их всю жизнь, да и всё её окружение безоговорочно признало юную пару «своими».

Маленькая Фрида, почти не занятая, поскольку хозяйка пропадала в своём любимом саду день-деньской, хвостиком ходила за телохранителем, остающимся без работы по той же самой причине. Забылись их перепалки, нубиец даже простил белокурой хорошенькой горничной её бестолковость и несообразительность, дважды отвлёкшую его от помощи хозяйке. Теперь он, как человек практичный, использовал внезапно обрушившееся на него свободное время с пользой, облегчая себе работу на будущее: наставлял девушку на путь истинный, рассказывая, показывая, как можно в случае нападения не только отбиться, но и прийти на помощь хозяйке, если вдруг так получится, что его, Али, по какой-то невероятной случайности не окажется рядом. А поскольку в схватке с врагом дело решают доли секунды — навыки обороны, даже простенькие, должны быть отработаны до автоматизма. Вот и прекрасно, что появилось столько свободного времени, есть чем заняться…

Бывший лакей и мальчик на побегушках, трубочист, помощник кучера, посудомойщик, натиратель паркетов — да кем только ни приходилось бывать в барском доме! — здесь, в Эстре, Пьер будто разморозился. Поглядывая на него, Ирис невольно сравнивала нового домочадца с Филиппом и видела бесспорное сходство, по крайней мере, в одном: юноша как-то отмяк душой, с него сошло постоянное напряжение, вроде бы и не заметное ранее, но сейчас, когда черты лица его расслабились, размягчились и всё чаще освещались улыбкой — стало заметно, насколько же раньше он был скручен. Как пружина в часах-луковке… Мари и сад — вот две любви, которым он отдавался целиком. И отчего-то почти не удивился, когда Ирис осторожно, дабы не напугать, поведала ему о его редком фейском даре. Только хмыкнул. И буркнул, что в деревне-то его всегда «и земля слушалась, и яблони, и пшеница…» правда, о прошлой своей жизни, как и о том, отчего его так припекло, что пришлось податься на заработки в столицу, молчал, будто язык проглотил. Но Ирис не приставала с расспросами. Сочтёт нужным — поведает… А сейчас — парень с утра до ночи то лежал на лужайке перед прудом, в ногах у сидевшей на скамеечке Мари, любовался и ею, и цветами, а сам, оказывается, подгонял рост кипарисов, договаривался с каштанами, чтобы зацвели. То сидел на мостках у пруда, болтая ногами в воде, выманивая из тинных глубин стрелки белых лилий и розовых лотосов… И, кажется, впервые в жизни был счастлив.

А вот Ирис — нет.

Что-то мешало…

Она сравнивала Пьера с Филиппом, да, так оно и есть.

И приехавшего с визитом герцога Эстрейского, наделавшего сущий переполох среди прислуги, а затем утащившего восточную гостью на прогулку по Луаре, где поджидала их на нарядной барке герцогиня Марта — и его сравнила. Подумала: Он ведь так же великодушен, как, оказывается, и Филипп… В сущности, прогулку по реке, с праздником для эстрейцев, с фейерверком, с ненастоящими сражениями крошечных каравелл он устроил лишь для того, чтобы порадовать свою возлюбленную супругу…

И Огюста Бомарше, которого до сих пор по привычке, зародившейся, когда косноязычие не давало ей выговорить сложное имя, называла Августом, тоже сравнила. Ненавязчивый, и в то же время внимательный к мелочам, он окружал свою Фатиму заботой и комфортом, оберегая от огорчений и беспокойств. Точно так вёл себя по отношению к Ирис граф де Камилле, не допуская даже и мысли, что гостья узнает о некоторых дорожных происшествиях и встревожится…

И графа де Келюса, заявившегося вдруг из столицы по какому-то делу у своему поверенному в Эстре — и решившему непременно засвидетельствовать почтение королевской гостье, которой однажды был представлен в Лувре. Он и побыл какую-то четверть часа, но вызвал в душе феи целую бурю. Нет, не своим присутствием, а невольными воспоминаниями! Ведь Келюс был секундантом на поединке Филиппа и Сесила. Он-то отделался лишь яркими впечатлениями… Неискушённая в правилах дуэльного кодекса, Ирис и не подозревала, что, в случае гибели графа де Камилле его место тотчас занял бы секундант. Ей достаточно было подумать, что Филипп ведь мог и не выжить. А как он рисковал собой, защищая её карету в лесу, отбиваясь от наёмников, вылетевших из засады! Тогда она боялась за себя; сейчас, пусть и с опозданием — за него…