Степанида было поднялась идти готовить пастухам постели – остановилась.

– Ты, Остап, не сказал, как отец Стефаний, который вёл богослужение в двадцатом-то на Пасху, стал партизаном.

– А это интересно. Батюшка тот совсем ишшо молодой для службы, лет двадцать пять тогда ему было, в трудном положении оказался. Колокола звонили по случаю Пасхи. Колчаковцев вытеснили из села наши, красные. Вот наш командир и спрашивает батюшку, что он приветствовал звоном колоколов: приход колчаковцев или выдворение их из села? «Колокола звонили, – ответил батюшка, – во славу жизни людской, во имя благодати».

«Молодец! – похвалил командир батюшку. – А спрошу, не приказывая, не послужите ли своему народу, став партизаном?»

И ушёл Стефаний, поручив молебствовать псаломщику Феофану… Пастухи спали беспробудно до самого утра. Позавтракали. И день их пройдёт, сверкнув искрой в бездонной вечности, но останется в памяти что-то новое и неповторимое.

Чудное мгновенье

Луговина сверкает серебряными искрами – пала, пригнув траву, обильная роса. Висит блестящими горошинами – шевельни травинку, и горошина падает наземь, не оставив следа. Зато, хоть выжимай, до колен набрались влаги штаны, отяжелели ботинки. Мокрота непривычна, но чудодейственно приятна. Санька не знает, только догадывается, что живительная ласковость возникла от соприкосновения с росой. Щедро, и прося лишь ценить дарованное, наделяет целительной силою росистое утро! Любо Саньке, как никогда, видеть его красоту, и стоит он на луговине с хворостиной и сумой на плече перед коровьим стадом, будто полководец перед войском, ожидая, когда пригонят своих бурёнок проспавшие срок бабы. Санька ещё их не знает.

Знает дядя Роман, потому он и маячит возле подножия Красной горы впереди стада, сдерживая его. Отпусти – засонливые бабы поднимут нестерпимую брань: такой-сякой, не мог подождать! Оставил корову без присмотра! А свяжись с ними – будет и того хуже. Во гневе не постесняются и плюнуть в лицо.

Засонливых хозяек Роман узнаёт издалека. Вот, подгоняя свою камлуху Зорьку, семенит, размахивая длинными обезьяньими руками, Полунька Мазулина, или просто Мазулиха. Семьёй не обременена, живёт с одним косоглазым сыном Сёмкой, а проводить скотину вовремя опаздывает частенько. Однажды Роман попытался усовестить, так Полунька, фуфыристо подбоченясь, говорит: «А те што, Ромаша, нельзя постоять у ворот? Подожди, когда подою! На то и пастухом называешься». Что ответить такой бабе? Лучше обойти стороной. Да сегодня обойдёшь, а завтра?..

Ещё одна, под стать Полуньке, плетётся – Сарка Ёжикова – Ежиха. Этой не угодить, даже если и подождать, пока копошится! Вроде кулёма кулёмой, а язык – не дай бог слушать. «Што чёртом уставился? – скажет, открыв калитку и узрев пастуха перед собою. – Не видела твою бородатую рожу?!»

Да ладно, на Ежихе свет божий не сошёлся… Санька, думает Роман, пока ещё ничего не знает ни о Мазулихе, ни о Ежихе. И нарочно говорить о них не надо. Поймёт сам, так ладно, не поймёт, так и не надо…

Не подходя близко, бабы пугнули бурёнок в стадо, постояли, приглядываясь к Саньке, и, перекрестившись, повернули домой.

* * *

Девица, постояв некоторое время, ничем не выдавая своего присутствия, окликнула:

– Здравствуй, милый пастушок!

Санька, вздрогнув, оглянулся – за спиной, улыбаясь, красуется незнакомка. Будто не шла она, шлёпая босыми ногами по холодной росе, а выросла в одно мгновенье вот тут, рядом – земля расступилась, и девица выпорхнула птичкой. Разве это не диво?! Диво, да ещё какое! Вовсе нежданное. Не верим, а вот так и рождаются сказки.

Опешил пастушок, растерялся, даже не сказал: «Здравствуй, добрая девица!» – только смотрит удивлёнными глазами, не находя слов.

– Ну, чё ты молчишь? Скажи чё-нибудь.

– Зачем ты пришла?

– Провожала Майку. Вон она, белоспинная, с прямыми рогами. Посмотри.

– Так она с самого утра в стаде. А тебя вот только увидел.

– Я долго ждала, пока не обернулся… Стоишь, как потерянный.

– С чего взяла?! Первый раз видишь, а говоришь.

– Не обижайся… Я не люблю тех, кто сердится. Может, тебе помочь надо? Я девушке, до тебя тут была, Тане, помогала.

– Мамке с отцом помогай… Мне не надо. Управлюсь сам. С дядей Романом.

– Потом… когда-нибудь.

– Ну, если?..

– А Таня – твоя сестра?

– Ага. Старшая, – Санька нахмурился. – Я хотел застать, а она ушла раньше срока.

– Её отправил дядя Роман, плакала – шибко по дому соскучилась.

– Плакса!.. А чё скучать – каждый день видишь новое – людей, деревья, птиц…

– О, какой любопытный!.. И в школу, поди, уж ходишь?

– А то как? Сейчас все ходят. Всем надо… Третий класс кончил. На одни «отлично».

– А я второй… Только одно «хорошо».

– Ну и валяй теперь в третий… Не мешай. Видишь: стадо пошло в гору… И мне надо!

Отойдя несколько шагов, оглянулся и крикнул:

– До встречи! – и попенял себе за то, что не спросил имя. – «Могла сказать и сама или спросить моё – тоже не догадалась. Не научили!..»

Дядя Роман переместился на задний план – стадо теперь пойдёт по знакомому месту, смотри лишь за тем, чтобы не разбрелось в стороны – и, подойдя к Саньке, спросил, какое дело привело к нему девчушку.

– А, говорит, провожала коровушку Майку да задержалась.

– Э-э, тут, Сань, какая-то хитринка! Её коровку взял от калитки, провожала мать Дора Семёновна. Знаю эту девушку – Даша. Бывало, ходила за стадом с Таней.

– Чудная! Чё ей дома нету занятья?

– От природы такая. Станет хорошей хозяйкой, – рассудил Роман. – И женой, и матерью.

День, как и полагал Роман по старой примете (утром была обильная роса), набирал жары. Яркий жгучий свет разъярённого солнца слепит глаза. Вяло склонили листву берёзы и осины. Стадо должно (ждёт не дождётся Санька!) сорваться на бег по левому склону пади к Ангаре. Пока ходит, щиплет обмякшую траву. Но уж если стронется, говорил дядя Роман, то не остановит никакая преграда – сломит, сомнёт! И с разбега кинется к воде, чтобы утолить жажду. Дядя Роман разведёт костёр, и пока кипятит чай, Санька посидит на берегу, наслаждаясь прохладой.

Голос вечности

О, вечный мир! Прими меня, дитя своё, навеки в тёплые объятья… Сидит пастушок на берегу Ангары, завороженный бесконечной её течью. К быстроводной реке, кажется, стекаются все живущие возле прибрежья голоса. Напомнит ли о себе безгнёздая кукушка, протрубит ли гортанную песню лесной голубь, промычит ли, вспомнив о своём теляти, корова или запоёт листвою берёза – всё примет в своё лоно река и унесёт в дальние неведомые края.

Полон Санька раздумий о жизни. Откуда он взялся? И зачем? Откуда – старики говорят, что дал Бог. Зачем – чтобы жить. А что такое жизнь сама?