затайную Мавру хотел бы спросить сейчас: что за особа? Остановила – и отвечай ей, кто такой и откуда? Какое её дело? Выпустила из калитки свою бурёнку – и отваливай. А сам-то Санька тоже чуден! Мавру винит – такая-сякая, шибко любопытна, а про неё саму норовит разузнать. Помялся, помялся, а всё ж не стерпел, спросил дядю Романа, бывал ли он в доме Мавры раньше.

– Ныне очередь только подходит, – сказал Роман, – а в прошлое лето тоже обошёл. Мавра болела, принять не могла.

– А чё знаешь?

– Да можно сказать, мало. И то шибко не верю – всё какие-то страшные слухи. Тебе о них и знать-то бы совсем не надо.

– Почему?

– Говорю: страшные!..

– Не скажешь – от других услышу!

– Ишь ты какой?! Много знать будешь – скоро состаришься.

– Мне всё интересно, дядь. Вот насмотрюсь, пока побуду с тобой, наслушаюсь интересных историй и напишу, как приду в школу. Перед походом к тебе видел учительницу Серафиму Яковлевну. Она пожелала доброго пути и попросила, чтоб я потом написал сочинение.

– Ого-го!

– Это, дядь, по программе. У нас каждый учебный год начинается так.

…Между тем чистое пастбище кончилось, и стадо, замедлив движение, пошло по редколесью. В жаркие дни такое угодье, где прохлада держится дольше, животным нравится, и потому они далеко друг от друга не расходятся. Это, к удивлению бывалого пастуха, заметил и Санька. Пастьба, показалось парнишке, даже забавна – вроде игры: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать». Смотрит пастушок – коровки нету, надо бежать искать, а она пряталась за деревом и, подобрав вокруг вкусную травку, показывается, довольно помахивая хвостом.

Скоро полдень. Стадо облюбовало поляну и улеглось на кратковременный отдых, образовав живой разношёрстный ковёр. И вот уж пороз Март, поднявшись с лежанки, подаёт сигнал спускаться к водопою, и лихая «конница» с упруго натянутыми хвостищами несётся по склону Осиновой пади на берег Ангары. Зрелище достойное кисти художника!

Тайна заветной берёзы

Чудак этот Санька – пообедал и, разлёгшись барином на травяной постели в шалаше под тенью раскидистой одинокой берёзы, вообразил себя первобытным человеком… Бородатый, в сплетённой из трав и веток надевашне, сидит у костра при входе в пещеру. Под причудливыми сводами пещеры, будто в одичавшей бейтоновской церкви, слышатся таинственные голоса. Силится Санька понять их смысл, но никак не может – прячется где-то далеко-далеко… А што, может, и правда, когда-то на этом месте, где сейчас раскинулся, блаженствуя, Санька, тоже бывал тот древний предок? Всё может быть – учёные находят такие места – стоянки. А стойбище? Слово – родное «стоянке», и вовсе ничего плохого (так и скажет ребятам, когда вернётся домой) нету в том, что лежал в балагане, будто древний землянин. Им-то никогда не увидеть такого – пусть позавидуют. Иногда и зависть тоже полезна – на поступки добрые побуждает…

Вдруг Санька, вздрогнув всем телом, насторожился – услышал шёпот-напев берёзы. Близкий, рядышком. И такой ласковый, стройный, что кажется: все листочки, взявшись за руки, стоят в хороводе и поют. Вот чудо! Да оно живёт здесь, похоже, постоянно! Вчера-то Санька, когда впервые сидел в балаганчике, слышал тот же шёпот-напев. Может, только завораживает Саньку – понравился ей мальчик, вот и кружит его головушку. Спросил дядю Романа:

– Дядь, а ты слышал, как напевает что-то берёза?

– А как же! Токо иногда. Когда качает её ветерком.

– Она какая-то шибко забавная! – покачал взъерошенной головой Санька. – Мне первый раз, и ветра не было, а всё одно шептала, как живая.

– Ну это што б обратили на неё внимание, – Роман поворошил скомканные на затылке волосы и, взглянув на Саньку – не засыпает ли? – продолжил: – А правду сказать – история этой берёзки печальна. Не самой её, сама она, вишь, будто невредима. А вот с теми, кто был с ей рядом, судьба распорядилась жестоко… Сказывают, берёзку посадила девушка-пастушка, звали её Наида, в память о большой любви к бойкому с пышным чубом парню-гармонисту Игнату. Было это перед началом Гражданской войны. Игнатка, бают, ушёл в партизаны, ну, знай, штоб воевать с колчаковцами. И погиб где-то ближе к Братским порогам. Наида, конечно, шибко переживала и всё плакала-плакала, сидя возлё берёзки… Смачивала её корешки горючими слезами. Потому и выросла она такой печальной. Редко бывает весёлой.

Роман, докурив, сунул трубку в карман пиджака и, задумчиво прищурив глаза, погладил ладошкой усы. Санька, будто его кольнули в сердце, спросил:

– А сама Наида куды девалась?

– Да, слышно, будто бы в Ангаре утонула… Сплоховала, или Водяной увёл – никто не знает. Не видели…

Солнце коснулось вершины высоких осин на правой стороне пади.

Скоро, отдохнув, засуетится стадо.

Ранняя побудка да полудневная ходьба со стадом утомили, и как только Роман прервал разговор, Саньку окинула такая неодолимая под чистым небом дремота. И уж словно ожидал этой минуты, пришёл весёлый сон. Чудо дивное! – во сне что только не представится! Выходит из Ангары на галечный берег красивая девушка в белоснежном платье с лёгшими на плечи русыми волосами. Подходит и говорит:

– Долго я ждала тебя, Саша. Хорошо, что пришёл… Здравствуй!

– Наида?

– Я.

– Где ж ты блуждала?

– В Ангаре купалась… Хочешь, я те песенку спою? Вместе с берёзкой.

Вот… Слушай.

Живу надеждою на встречу.

Приди, дружок, развей печаль.

Я сохраню, – поверь! – навеки

Тобой подаренную шаль…

Проснувшегося Саньку охватила тревога: нет рядом красивой девушки! А кто же пел такую душевную песню? Взглянул на берёзку и, догадавшись, обомлел: это она, берёзонька, нашептала!

– Дядь! – воскликнул, пылая от радости. – Во сне я видел Наиду. Вышла из Ангары, как русалка, и песню с берёзкой пела.

– Неужли?

– Я запомнил… Послушай! – и Санька, заворожённый чудодейством, повторил услышанное.

– Порадуйся! Осенило тебя небесное знамение, – сказал Роман, улыбаясь, – напутствием к добру.

Почитаемое дело

Скажу без малейшей прикраски – в нашей приангарской деревне пастушья работа, как никакая другая, в довоенную пору, то есть тогда, когда Санька Костров стал подпаском, была почитаемой. Все селяне от мала до велика, особенно деревенские бабы, за редким исключением, встречали и провожали пастуха с уважением. Как не уважать, если, считай, на полгода отдают ему досматривать за кормилицей-коровой. Чтят даже больше, чем охочего до горилки колхозного бригадира Егорку Горева или заезжего милиционера.

Деревня Калачное, где и в трудную годину не живут без хлеба, ищущим удачу давала приют. Задерживался здесь только не всякий. Кому быть пастухом, каждую весну решали всем миром. Набиралось по три-четыре претендента. И всякий, конечно, старался представить себя