Самсоновской катастрофы[90]. Грандмезон оказался отличнейшим товарищем, и я очень подружился с ним за время службы в Кремечуге.

Поступив в Астраханскую армию и принимая на себя вербовку добровольцев для нее, я невольно вступил в конфликт с несколькими моими приятелями, пробиравшимися из Киева в Добровольческую армию, находившуюся тогда под командованием генерала Алексеева на Кубани. Русское офицерство в те времена, как молодое, так и старое, разделилось на несколько разных течений. Большая часть увлекалась лозунгами Добровольческой армии, продолжая видеть в немцах, все же освободивших половину Европейской России от ужасов большевизма, своих врагов и продолжая кричать о верности союзникам, бывшим тогда так далеко от нас. Эта же часть офицерства предала жестокой критике и чуть ли не анафеме донского атамана генерала Краснова, который, увидев, что от союзников немедленной помощи ждать невозможно, и памятуя, что промедление смерти подобно, схватился за предложенную недавними врагами верную и быструю помощь и в короткий срок очистил Дон от пришлого большевизма. Под крайней националистической окраской в противовес красному интернационалу он создал Всевеликое войско Донское, в котором царил образцовый порядок и спокойствие, и казаки имели возможность, вздохнув всей грудью, готовиться к достойному отпору наглому врагу, большевику, если бы тот дерзнул нарушить неприкосновенность их родной земли.

На Астраханскую, а за ней и на Южную армию, которая стала формироваться в районе Воронежа с разрешения германского командования, и на кредиты для снаряжения, а также амуницию, отпускаемую из немецких рук, в Добровольческой армии смотрели как на явную измену доблестным союзникам.

Я вспомнил слова своего незабвенного начальника и доблестного рыцаря без страха и упрека, генерала графа Келлера, сказанные мне 1 февраля 1918 года, когда я был у него в Харькове, что в начинание Корнилова он не верил, что тот даст армии не нужный дух и что, во всяком случае, без твердой опоры на какую-нибудь иностранную державу, которая смогла бы оказать неограниченную поддержку национальному движению в России, ни на какой успех рассчитывать нельзя. Все начинание будет обречено на провал.

С чистым сердцем, отбросив все симпатии и антипатии, я пошел на службу именно в Астраханскую армию, которая своей опорой имела немцев, в тот момент широко шедших навстречу новому начинанию и у которых в то время была действительная и реальная возможность одеть, вооружить и снабдить всем необходимым формирующиеся части.

К Украинской державе отношение офицеров, как служащих в Добровольческой армии, так и на Дону, и в Астраханской и Южной армиях, было явно пренебрежительное, как к стране опереточной, созданной немцами, так сказать, для собственных надобностей. Лучшее, самое способное офицерство шло на Дон и на Кубань, и только немногие на украинскую службу. Сознаюсь, что в те времена я и сам был заражен общей болезнью осмеивания украинских порядков. Я украинской державности не признавал и смотрел на все украинство с точки зрения пословицы, что немец обезьяну выдумал.

Для характеристики того, как к нам относились и как смотрели на нашу междоусобную борьбу, на наше население, на ориентации, партии и пр. немецкие и австрийские офицеры, я могу привести один из многих подобных случаев, бывших со мной. За мое пребывание в Астраханской армии мне по делам службы часто приходилось ездить из Кременчуга в Киев и обратно, причем я пользовался своим правом и ездил всегда в вагонах, предоставленных для германских офицеров. Как всегда бывает в дороге, мне долго и много приходилось говорить и спорить на различные темы, политические и военные, со своими спутниками, германскими и австрийскими офицерами. Как-то раз в купе, где я находился один, в дороге вошел германский майор Генерального штаба. Я встал, поклонился, спросил разрешения курить и продолжил чтение газеты, прерванное его появлением. Майор долго с любопытством осматривал мою фигуру в форме, наконец не выдержал и обратился ко мне:

– Простите, господин лейтенант, скажите мне, пожалуйста, что это за отличие у вас на левом рукаве?

Я ему объяснил, что это Астраханская армия, в отличие от Добровольческой, носит угол из романовской ленты острием вниз.

– Ah… so, so! Ich habe schon gehoert. Sie sind also von der deutschfreundlichen Armee, und ihre anderen Kameraden… nun, Gott, wie heissen sie doch… ach, ja… Dobrowoljacy… betrachten uns bis jetzt als Gegner und wollen nicht unsere Hilfe annehmen. Wovon leben die denn, sagen Sie mir, bitte?[91]

Я объяснил ему, что Доброармия «питается» через нас; так, например, я недавно, с разрешения германского командования, отправил в нашу армию из Кременчугского артиллерийского склада три вагона шрапнели, причем знаю наверное, что один вагон будет передан Доброармии. Но наша помощь ничтожна, Доброармия, главным образом, получает боевые припасы от донского атамана, который, в свою очередь, получает их от германского командования. Добровольческая армия сохраняет верность союзникам и ожидает получить от них помощь.

Пришлось согласиться, что по воздуху, как сказал мой немец, Пуанкаре помочь Доброармии действительно не может, но не мне, маленькому лейтенанту, критиковать политику и действия командования Доброармии. Немец с явно враждебным состраданием на лице посмотрел на меня и проговорил:

– Эх, жалко мне вас, мой милый друг, вас и всех русских, несчастные вы люди, и несчастная страна Россия… Вы знаете, что сделали бы мы, немцы, если бы мы очутились в вашем положении? А? Не знаете? А вот что бы мы сделали. Допустим на один момент, что вы – это мы, и обратно. Вы нам предлагаете активную помощь против пожирающих нас большевиков, вы, наши бывшие враги, поняли? Мы видим, что наши союзники быстро и решительно нам помочь не могут и что продление большевизма будет стоить тысяч невинных жертв и моря крови, а ваша помощь близка, она тут на месте. Ну, конечно, мы берем ее, используем вас до конца, берем у вас все, что вы можете и даже чего не можете нам дать. У нас нет партий, нет раздора, мы только немцы, и мы должны спасти нашу родину… Мы свергаем большевизм, мы крепнем, нам ваша помощь больше не нужна, и мы говорим вам: довольно, спасибо за помощь, дорога на родину вам открыта. Что? Не уходите сами? Так мы вас заставим уйти. So wuerden wir machen, wir deutsche Patrioten… Aber, woran denken Sie?.. Poincare… Foche… Alles ist Luft und Bloedsinn![92]

Поезд подходил к какой-то станции, майор встал и, пожимая на прощание мне руку, сказал:

– Ich bedaure Sie sehr. Ich liebe Russland… ein grosses maechtiges Land… aber ein Land mit schlechten Patrioten. Sie muessen sich einigen und den Bolschewismus auf