Присматриваясь к ближайшим, прикидывая свободу закрепов, принюхиваясь, уже чуял Федька гладкие древки их в сжатой руке, приятную знакомую ровную тяжесть убойной части, и вряд ли отсюда живым бы ушёл злонамеренник…

Развернулся на дыхание вошедшего.

Быстро взглядом с ним встретясь, кивнул в ответ.

– Дверь прикрой.

Чёботов исполнил, и снова стал перед ним в шаге одном. Тесно тут было…

– Ну. Что так.

И тут Гришка пал на колени.

И голову наклонил.

Выдержал вздох.

– Ну, что, говори.

– Выслушай. Тебе отдаюсь теперь, Фёдор Алексеич.

– Это как?!

– Так, что… – он оглянулся кратко на дверь, будто раздумывал ещё, не убраться ли.

Молчание длилось долго, и он уже готов был тронуть за плечо обидчика своего, и замер, когда услышал отзыв стражи "Счастливо проходите!" – поклон, стало быть, страже дворцовой доложился кто-то… Кто-то ещё шёл, зачем-то.

– Дозволь слово молвить, Фёдор Алексеич! – и снова главу в пол.

– Говори. Ну!

– Люб ты мне, и признаться хочу сейчас в… таком, что не ведаю, как молвить…

– Довольно! Говори же.

– Затем и явился. Казни после, что хочешь сделай, но я истинно тебя желал, а не посмеяния над тобой. Нельзя нам встречаться нынче, где ты указал! – и он снова согнулся в три погибели у Федькиных ног.

– Как так! А где же? – чутко ловя отзвуки извне, Федька смотрел на него свысока и ликующе.

Глубочайше дух переведя, Чёботов далее уж не колебался. Выложил, как дело есть, и что все средства имеются у соучастников, чтоб их выследить, и придать осмеянию, как сперва и договорились они, или иную пакость учинить. Что не может он того допустить, вот и пришёл с повинной.

– Ведь не знал, не разглядел наперёд, кто таков ты есть, Фёдор Алексеич, веришь ли…

– Как же разглядел? Что вдруг?! А может, таков я, как думаете! Бардаш, стерва гулящая! Сучий выблядок бастардий, невесть чьей крови по матушке, от Алёшки, Данилою-сатаной Басманом с обесчещенной девицей из Курбских прижитого, а?! Так?

– А мне хоть от Сатаны самого! – в полном тихом отчаянии, подымаясь и собираясь уйти, выдохнул Чёботов, и уже шапку нахлобучить собрался. – Прости ты меня, дурака. Не потревожу более, в том клянусь.

– Погоди! – воскликнул Федька, и ухватил его за рукав опричного кафтана. – Погоди. Что ж, думаешь, повинился, и тем кончено?

– Чего же ты хочешь? – убито вовсе, хоть по-прежнему твёрдо, отвечал Чёботов, и прямо, наконец, глянул в очи возлюбленного своего. – Какого искупления ждёшь?

– Честного! Подмогни мне отыграться, так и я тебя не потревожу более ничем, Григорий Матвеич.

Помолчали. Тяжко вздохнув, Гришка выпрямился, и уже вполне собою овладев, кивнул.

Возложив на его просторное плечо ладонь, приблизился Федька и принялся быстро говорить, чёрную поросль его скулы наблюдая, и чуя под пальцами напряжённую внимательную силу.

– Ступай и скажи им сам первый, что это я тебе свидание сие назначил, что сегодня, как разойдёмся после вечерни, ждать меня ты должен в сеннике с васильками, и что ключ от него сам тебе дам, а конюшего на то время отпущу, – вот, погоди, возьми! – Федька выудил из поясного кошеля связку и отделил от неё отмычку, всовывая в руку Чёботова. – А пропуск во двор аргамачий и сами имеете… У Сабурова там жеребец, знаю. Так вот. Ничем не упреждая, иди, как замышляли вы. Тише! Сперва как замышляли! Я явлюсь попозже… Не один, вестимо, со стремянным моим, его оставлю на карауле. Фонарь, что с собой понесёшь, поставишь на полку, где положено, я же знать буду, что ты там. Взойду я, то никак не пропустишь. А после, Гриша, делай всё таковски, как делал бы, будь мы с тобою наедине. Слышишь ли меня? Как тогда, в первый раз… На гулянке новобранцев наших. Или давеча, один на один. Этак и делай всё, а я поддавать жару стану, и уж не оплошай смотри. А что там далее будет, то уж моя забота. Доверься.

На вопрошающий взгляд Чёботова, мол, на какое позорище толкаешь, за себя отмщая, Федька усмехнулся и гневно, и вольно, и горько.

– Всё я сказал, теперь иди, шастают вон за дверьми вовсю. Исполнишь? Принудить тебя не могу… Сам смотри, по совести. Либо вертай давай ключ!

Ничего не молвив, только передёрнувшись странною усмешкой, Чёботов почуял плечо свободным, и согласно глаза опустил.

– Гриша! За что ты ко мне… так… потеплел-то?

Тот не ответил, только метнул напоследок взгляд обжигающий, выходя.

Когда к вечерне шли, Федьку изгрызли сомнения, и он глаз не сводил с Иоанна, но государь смотрелся в свои думы погружённым, и ничем не выказывал недовольства Федькиному ночному почину. Когда же показались заговорщики в обыкновенном порядке, с ликами постными, чуть не скорбящими, такая злость Федьку обуяла, что молился взаправду истово, чтоб всё сложилось, и Господь простил его.

Александрова слобода.

Полночь на 23 июля.

Они шли открыто и вальяжно до самого конюшенного двора, где уж никого не было в такой поздний час, кроме конюших и обслуги, да и то укладывающихся на сеновалах на покой. Чуть свет, здесь снова всё завертится и закипит… Обычные стрелецкие караулы прохаживались степенно под стенами вкруг громадного конного хозяйства Слободы, и на костре перед головными воротами сидели четверо стрельцов, с десятником во главе.

Вряд ли когда б они так повязались, если не в одном военном походе только, старший братец Грязной, Михаил, без пяти минут воевода, Беспута, тоже на славном счету, но безмерно отдалённый родом службы от прочих, и ещё ко всему с Ваською, и Воропаевым, здоровенным и ядрёным, как донской жеребец-трёхлетка, беспрестанно сверкающим в темноте скабрезною улыбкой, ежели бы не Федькины проказы. Шли все в куколях185 опричных, так Федька наказал, и усмехались меж собою. Фонарь нёс Сенька, прикрывая полою кафтана, от любопытных и случайных, чтоб лиц не светить.

Перед долгим рядом пятисаженого чёрного глухого забора, что за сенниками, по знаку Федькиному замедлились. Тьма тут царила кромешная, идти надо было чуть не ощупью. Далее они двигались вереницей, и Федька наказал всем молчать. Сам он впереди двигался шагов на пять, и перед своими денниками, тихими, как и другие, дал прочим знак стать.

Ну и стали мёртво и безмолвно, как бы то в ночной дозорной вылазке было. Одинаковые все в чёрных плащаницах, поверх чёрных кафтанов. Там, впереди, почуял Федька некое дуновение и перетаптывание, и пошёл один. И будто бы там шорох, вязкий в душной ночи, прошёлся, как от валящегося мешка.

Вернулся, самое малое время спустя, впервые показав сияюще во тьме зубы, и снова, пальцем поперёк нагло смеющихся губ, упредил молчание и тишину хранить, что б ни увидали.

А увидали они тело опричника, вроде как, привалившееся к стене, кого выставили заговорщики на караул, очевидно.

– Не бойся, Васюк, очнётся вскорости, – бросил Федька, – а нам туда теперь надо.

– Ну ты баламут… И кто же