Я не мог заставить себя поверить в это. Я не хотел. Ведь если я соглашусь с этим, то мне заодно придется принять, что эти странные вещи действительно происходили, поскольку Элли не лжет, а ведь она не была склонна к причудливой игре воображения.

– Что-то – это что именно? – спросил я наконец, опасаясь, что задал вопрос, ответа на который я предпочел бы никогда не знать. Но я не мог просто игнорировать то, что происходит. Я не мог сидеть здесь, выслушивая откровения Элли, а затем просто встать и уйти. По крайней мере, не после случая с Борисом, чьи замороженные останки лежат где-то там. И зная о том, что тело Бренда остывает где-то недалеко.

Она постучала головой по стеклу.

– Не знаю. Что-то белое… При каких обстоятельствах я видела его? – она отвернулась от окна и уставилась на меня, скрестив руки на груди. – Из этого окна. Два дня назад. Прямо перед тем, как Чарли нашла Бориса. Что-то порхающее по снегу, вроде птицы, правда, оно все же оставило на снегу слабые следы. Размером где-то с лису, хотя, возможно, ног было больше. И, конечно, оно не было похоже на оленя.

– Или одного из ангелов Бориса?

Она покачала головой и улыбнулась, но никакого юмора в этом не было. Юмор был у нее редким гостем.

– Не рассказывай никому, – сказала она. – Я не хочу, чтобы кто-то об этом узнал. Но! Нам следует соблюдать осторожность. Возьмите оружие, когда мы попытаемся похоронить Бренда. Пусть пара наших наблюдает за происходящим, пока остальные копают. Хотя я сомневаюсь, что нам удастся пробиться сквозь снег.

– Мы и оружие, – пробормотал я в замешательстве. Я даже толком не знал, как правильно сформулировать то, о чем я сейчас пытался спросить.

Элли криво усмехнулась:

– Я и оружие. Терпеть его не могу.

Я уставился на нее, не говоря ни слова, собираясь использовать паузу, чтобы задать следующий вопрос.

– Мне есть что рассказать об этом, – сказала она. И больше ничего не добавила.

Позднее, внизу, на кухне, Чарли рассказала нам, что ей удалось прочесть в газете из замерзшего автомобиля. В ту неделю, когда еще велось телевещание и еще печатались газеты, дела в мире перешли грань от плохого к худшему. Болезнь, которая убила мою Джейн, была обнаружена у миллионов людей на всем земном шаре. США обвиняли Ирак. Россия обвиняла Китай. Обвинения продолжали уносить жизни. Происходили гражданские беспорядки и перестрелки на улицах, массовые утопления, военное положение, авиаудары, нехватка продовольствия… слова и смыслы сливались друг с другом, пока Розали читала нам. Хейден же пытался приготовить сладкие фаршированные пироги без фарша. Вместо него он использовал припущенные яблоки, так что по кухне распространился тошнотворно-сладкий запах.

Никто из нас не чувствовал себя как-то особенно празднично.

Снаружи мокрый снег, вновь начавший падать, собирался в сугробы, чтобы накрыть собой тело Бренда, и все мы дергались по этому поводу. Кто-то, убивший двоих из нас, или, даже более вероятно, что-то, сделавшее это, по-прежнему мог или могло находиться неподалеку. Ружья были наготове.

Мы завернули тело в старые простыни и оборачивали в порванные черные пластиковые пакеты до тех пор, пока не перестало быть видно желтых или красных пятен.

Элли и я потащили тело за угол дома, туда, где старые клумбы. Мы начали копать примерно там, где они должны были находиться по нашим воспоминаниям, но даже здесь, когда мы сумели пробиться сквозь снег, земля оказалась чересчур жесткой. В результате нам пришлось оставить его на поверхности земли и вновь прикрыть яму снегом, бормоча обещания вернуться и похоронить его по-настоящему, когда наступит оттепель.

В течение всего процесса нас сопровождало тревожное чувство незыблемости происходящего. Будто снег никогда не растает.

Позже, глядя из окна столовой на то, как Хейден тащит поднос со старыми овощами, предназначенными для нашего рождественского пира, я видел что-то большое и белое, скользящее по поверхности снега. Оно двигалось слишком быстро, чтобы я сумел хорошенько рассмотреть его, но я был уверен, что видел крылья.

Я отвернулся от окна, посмотрел на Элли и не сказал ничего.

2. Цвет страха

Последние несколько дней жизни Джейн я чувствовал себя связанным по рукам и ногам. Не только физически пойманным в ловушку в нашем доме – и чаще всего в спальне, где она лежала, – но и психически связанным. Это было ощущение, которое я ненавидел, из-за чего чувствовал себя виноватым, и которое отчаянно пытался перебороть, но оно всегда присутствовало.

Я стоял, держа ее за руку часами после ужасных часов страданий. Наши ладони липкие от пота, ее лицо, бледное и перекошенное агонией, которую я едва мог себе представить. Иногда она приходила в сознание, сидела в постели и слушала, как я читаю ей, улыбаясь юмористическим моментам, стараясь игнорировать грустные. Она спрашивала меня о том, как обстоят дела во внешнем мире, и я лгал и говорил ей, что все становится лучше. Не было необходимости добавлять ей горя. В другие моменты она была тенью себя прежней, серое пятно на кровати с трясущимися конечностями и слабым кишечником, кричащее существо с кровавыми опухолями, прорастающими через кожу и вгоняющими яд внутрь с неуправляемым, неудержимым упорством. В такие моменты я говорил честно и рассказывал ей о реальном положении вещей, что мир катился ко всем чертям и что ей станет гораздо лучше, когда она оставит его.

Даже тогда я не говорил ей всей правды: что я хотел уйти вместе с ней. На всякий случай, если она все еще могла слышать.

Куда бы я ни поехал, в эти последние несколько дней я был под постоянным психологическим давлением: меня осаждали образы Джейн, мысли о ее надвигающейся смерти, неясные идеи о том, что произойдет после того, как она уйдет. Я пытался заполнить пейзаж времени, расстилавшийся передо мной, но Джейн там никогда не фигурировала, и поэтому пейзаж был голый. Она была всем моим миром; без нее я не мог представить ничего, для чего стоило бы жить. Мой разум никогда не оставался свободным; хотя иногда, когда доктор находил время, чтобы посетить наш дом, поохать и попричитать, вздыхая над исхудавшим телом Джейн, я выходил на прогулку.

Вряд ли в большинстве случае она осознавала, что это был доктор, за что я был благодарен. Он ничего не мог сделать. Я не смог бы вынести даже малейшего проблеска надежды в ее глазах.

Я шагал через парк напротив нашего дома, придерживаясь дорожек: так я не рисковал наступить на валяющиеся иглы или наткнуться на самоубийц, медленно возвращающихся в природную среду через гниение. Деревья были прекрасны, как всегда, – огромные изумруды на угрюмом, грязном небе. Каким-то образом они удаляли пороки человечества из своей корневой системы. Они приспособились, изменились, и наш приход очень мало сделал, чтобы остановить их рост. Несколько лет ядов и болезней – возможно. Изъян ландшафта, развитие которого спровоцировано нашим контролем. Но теперь, когда мы все умерли, наше промышленное заболевание для планеты стало едва ли чем-то большим, чем несколько деформированных, поврежденных колец в жизни старых деревьев. Хотел бы я, чтобы мы могли так же хорошо адаптироваться.