должности, ибо Ибн Бассам поет в своих стихах: «Какое отношение имеют женщины к делам писаря, сборщика податей и проповедника? Это принадлежит нам»[2466]. В то время уже встречались женщины-богословы, лекции которых усердно слушали, и проповедницы[2467]. Находились также юристы, объявлявшие, что женщина вполне способна отправлять судейскую должность.

Для среднего сословия непременной предпосылкой всех сообщений и рассказов является упоминание моногамии. Так, например, в макамах ал-Хамадани один купец приглашает к себе гостя и по дороге к дому расхваливает свою жену: «Господин мой, если бы ты только видел ее, как она, подвязав передник, управляется по дому, снует от печки к горшкам и от горшков обратно к печи, ртом раздувает огонь, а руками толчет пряности. А если бы ты видел, как дым покрывает копотью ее прекрасное лицо, оставляя следы на ее гладких щеках, то взору твоему представилось бы зрелище, которое заставило бы тебя вытаращить от удивления глаза. Я люблю ее, потому что и она меня любит»[2468]. Передают, что фатимидский халиф ал-Му‘изз советовал своим вельможам довольствоваться одной женой: «Одному мужчине достаточно одной женщины»[2469]. Поэт Абу-л-‘Ала также считает за лучшее никого не присоединять к жене, «ибо если компаньоны были бы чем-то добрым, то были бы они и у Аллаха»[2470]. Знать предавалась многоженству лишь при посредстве рабынь, являвшихся сожительницами мужа. У всех халифов IV/X в. матери были рабынями. Они настолько редко брали себе в жены свободных женщин, что такая жена даже получала особое имя — ал-хурра, т.е. «свободная»[2471]. Один старый автор заявляет: рабыни потому пользуются большей любовью, чем свободные женщины, что мужчина сам выбирает их себе, а тех осматривают женщины, которые ничего не смыслят в женской красоте[2472].

Повторный брак вдовы законом, правда, разрешался, однако обычай относился к нему в высшей степени неодобрительно. Одна история из III/IX в. считает невероятно трудной задачей для секретаря, когда ему надо написать своему другу, что его мать после смерти отца вновь выходит замуж. Выход из этого положения был найден в следующем пожелании: «Судьбы следуют не теми путями, как желают того создания… Аллах выбирает их для рабов своих, так пусть же он изберет для тебя ее смерть, ибо могила это наиблагороднейший супруг»[2473]. Нечто подобное писал ал-Хваризми (ум. 393/1003) историку ал-Мискавайхи, когда его мать второй раз вышла замуж: «…Раньше я молил Аллаха, чтобы он подольше сохранил тебе ее жизнь, но теперь я молю его, чтобы он как можно скорее ниспослал ей смерть, ибо могила это благородный тесть, а смерть — строгая скромность… Хвала Аллаху! — отсутствие благочестия и грубость [нрава] на ее стороне»[2474].

При всех прочих обстоятельствах все же желают счастья при рождении дочери; так, например, поэт ар-Ради обращается к своему брату:

Прискакали кони счастья в один сияющий счастливый день . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ребеночек, которого все целуют, видя его красоту, и которого ты, о зависти достойный, заключаешь в свои объятия![2475]

Однако ал-Хваризми послание, в котором он выражает соболезнование по поводу смерти девочки, заключает таким пожеланием: «И пусть Аллах заменит ее братом!»[2476].

Тот факт, что в языке южных народов дозволено многое из того, что нам не нравится, коренится не только в одной лишь общественной изоляции женщин от мужчин. Если сопоставить рассказы и анекдоты, речи и стихи староарабской эпохи с подобными же III/IX и IV/X вв., то мы увидим, что в более поздние эпохи потрясающе возрастает смакование всяческой грязи. И в этом случае вкусы доисламского неарабского Востока опять-таки стали играть главенствующую роль, ибо еще и в наши дни бедуин считается целомудреннее, чем люди тех времен[2477]. Особенно подпадают под неограниченную власть непристойности стихи, поносящие противников. Более ранние такие стихи, собранные в хамасах, по сравнению со стихами ал-Бухтури — а он еще считался старомодным — являют пример аскетически строгой чистоты. Аббасидский принц и поэт Ибн ал-Му‘тазз (ум. 296/909) писал ответ на обратной стороне любовного письма, «так что мое послание вступило в содомскую связь с его посланием»[2478].

В последующем столетии дело зашло еще дальше. Еще в начале века — в 319/931 г. везир мог быть свергнут «за легкомысленность своих речей и грубые выражения, для коих везир слишком высокая фигура»[2479]. Однако в конце века везир Рея, известный ас-Сахиб ибн Аббад, сыплет грубейшими намеками[2480], облекая даже признанное литературное суждение в форму грубой непристойности[2481]. А когда во время его официального визита в Багдад тамошний везир не тотчас принял его, он пишет государственному секретарю ас-Саби следующий стих:

Я бессилен перед этой дверью, как кастрат, а другие входят и выходят sicut membra virilia[2482].

И этот самый государственный секретарь, гордость арабской прозы, охотно пользуется самым что ни на есть грязным выражением, чтобы иметь возможность плюнуть им в лицо своим врагам[2483]. На основании этого можно себе вообразить, что же представляли из себя скабрезности таких явных и откровенных муджжан, как, например, Ибн ал- Хаджжадж.

Один поэт рассказывает о том, как он совратил не одного мальчика в большой соборной мечети Басры, и заканчивает свое повествование советом, как поступать, если кто-либо совсем недоступен:

Тогда подходи к нему с чеканным дирхемом, и ты получишь его. Ибо дирхем заставляет спуститься вниз то, что живет в воздухе, и ловит то, что живет в пустыне[2484].

А ал-Хамадани издевается:

Ты по натуре своей поденщик, который падает на колени, когда видит медную монету[2485].

И это совершенно справедливо в отношении многих