– Я понял вас. Хорошо, при случае передам. Но уверяю вас, что нужды они не испытывают. Да, так вернемся к делу. Я получил факс от господина Турецкого, в котором он сообщает сведения, которые могут вас обрадовать. Естественно, все я вам сказать не могу, но сам факт, что в ваше досье внесена дезинформация, установлен. Дальнейшее расследование, в котором по моей личной просьбе принимает заинтересованное участие сама госпожа Эванс, покажет, я надеюсь, кем и с какой целью, а главное, когда были внесены так называемые исправления. Полагаю, что с сегодняшнего дня вы можете спать спокойно. Хотя я не советовал бы вам немедленно предавать данные факты гласности. Один из свидетелей, или, если хотите, участников сего действа, днями убит. И мне бы не хотелось принимать экстренные меры безопасности для своих сотрудников.

– Понял вас, Константин Дмитриевич. Но лично мне, доверительно, так сказать, вы можете сообщить, кем конкретно была инспирирована данная акция?

– Если вы готовы обещать мне, что не будете немедленно громогласно кричать об этом на всех перекрестках города Москвы, скажу.

– Даю слово!

– Полагаю… повторяю, я полагаю, что тем человеком, который и организовал интервью для газеты.

«Он наверняка не удержится, – думал, закончив разговор, Меркулов. – Но сейчас это уже и не имеет значения. Подготовка к событиям, каков бы ни был их итог, кажется, вошла в последнюю фазу… Теперь главное – не отслеживать их, а перехватить инициативу. Но – как?»

От решительно снял трубку и набрал номер помощника Чуланова. А через минуту снова разговаривал с Геннадием Алексеевичем.

– Прошу прощения, но, кажется, я немного поторопился, положив трубку. А мне ведь следует решить с вами еще один совершенно неотложный вопрос.

– Слушаю вас, – бодро ответил Чуланов. Вот ведь как немного надо, чтоб человека вернуть к жизни…

Константин Дмитриевич не мог бы честно признаться, что Чуланов так уж сильно импонирует ему. Но совершенно определенно он мог утверждать, что противоположная сторона в лице генерала Коновалова никак не импонирует. Больше того, пугает и раздражает. Но в таких случаях обязательно приходится выбирать из двух зол – меньшее. И каких-либо путей примирения тут не сыщешь. Меркулов прикинул свои возможности и сделал окончательный выбор…

– У меня к вам будет убедительная просьба, Геннадий Алексеевич. Но мне хотелось бы, чтобы вы не задавали мне вопросов, не спрашивали, почему, зачем и так далее. Просто приняли мою необходимость на веру. К тому же я, по моим представлениям, ни разу вас не подвел. Так как, принимаете просьбу?

– Хороший вопрос, – усмехнулся Чуланов. – Возможно, к моему несчастью… что здесь виновато – воспитание? убеждения? Не знаю, право… Но я почему-то привык верить людям. Итак, принимаю.

– Это в ваших силах. Постарайтесь, чтоб меня как можно скорее принял министр обороны. И без посторонних.

Чуланов долго молчал.

– Это настолько серьезно? – спросил наконец.

– Вы обещали не задавать вопросов.

– Хорошо! – решительно сказал Чуланов. – Кладите трубку. Я вам перезвоню.

Телефон зазвонил через пять минут.

– Константин Дмитриевич? Игорь Сергеевич примет вас… сейчас семнадцать сорок… значит, в восемнадцать тридцать пять. На Мясницкой, знаете? Вас встретит порученец. Всего доброго…

За вычетом дороги – то есть плотного потока транспорта, слякоти и хождений туда-сюда – имелось в запасе минут пятнадцать. Их тоже можно было употребить для дела.

Грязнов откликнулся сразу.

– Как наши дела, Вячеслав? Что с библиотекой?

– Тебя интересует Сиротин или его шеф?

– Оба, но первый – больше. Материалы, что я тебе дал, пригодились?

– Ага. Докладываю. Сиротин только что покинул меня. Я не хотел беседовать с ним в его конторе и предложил нейтральную территорию.

– То есть свой кабинет, так?

– Точно, Костя. Странно другое: он охотно принял.

– В каком смысле?

– Ну, ты понимаешь, есть вещи… обстоятельства там, в которых не рекомендуется проявлять инициативу, пока не станет ясна расстановка сил…

– Этот предмет проходят во всех военных учебных заведениях. Продолжай.

– Ничем тебя не удивишь… В общем, Костя, используя некоторые тактические наработки в этом плане нашего общего друга Александра Борисовича, а также постоянно ссылаясь на его профессиональный и человеческий авторитет, я выяснил, что у нашего полковника имеется семья, в которой дети, несмотря на то, что они уже взрослые, относятся к нему с почтением…

– Почему – «несмотря»?

– А ты мне можешь привести десяток подобных примеров? То-то. Есть и некоторые другие привязанности. Ну, поговорили мы с ним как два нормальных мужика, оба в одном звании, обоим, извини, бабы нравятся. А тут еще и бутылочка в сейфе нашлась. Сам понимаешь, из вещдоков… Словом, пришли мы оба к выводу, что ему нет никакого смысла нарушать свое семейное и мужское статус-кво. Сашка говорил, но я уже забыл, как точно перевести. В общем, обычный жизненный порядок. Ну а поскольку договор – дело железное и после него и нашим и вашим не получится, он – чуть не сказал: мамой поклялся, хотя он и мог бы, – обещал выдать мне такие материалы, после ознакомления с которыми, Костя, я обязательно привезу в свою управу одного бывшего генерала. И еще кой-кого…

– Ты в этом уверен?

– Стопроцентно. Или я вообще никогда ни черта не понимал в людях.

– Мне бы твою уверенность… Где будешь вечером?

– Скорее всего, дома… Хотя… да, дома.

– Пусть все твои парни – все, понял? – побудут эти дни на связи. Ну, день-два.

– А что, нужда такая? – забеспокоился Грязнов.

– Нет, Вячеслав. Просто мне понравился твой опыт ночных посещений. Думаю, он может пригодиться и в дальнейшем. Я сейчас еду к Афанасьеву. На Мясницкую. Догадываешься зачем?

– А как же! Решил небось сам стать президентом. За поддержкой. Так?

– Так.

Глядя в красное, заплаканное, некрасивое лицо дочери, Чуланов недоумевал: как может родное дитя с таким остервенением бросать в лицо отцу страшные обвинения! Он старался, как мог, едва не становясь на колени перед дочерью, объяснить, убедить, что все провокации – дело рук проклятого грязного мерзавца, сын которого наверняка использует ее – как шлюху, как половую тряпку, о которую вытирают ноги, как шпионку… и все это потом выливается вот в такие возмутительные скандалы, постоянную ложь, предательство… Не было слов, чтобы убедить ее в своей правоте!

Размазывая по физиономии тушь, помаду, слезы и сопли, эта юная фурия будто наслаждалась своим собственным горем, в котором были виноваты все без исключения, и отец – в первую очередь.