— Господь понял, что я имел в виду, — сказал Бринкман.

Он полез, было ложкой в тарелку, чтобы подцепить еще одну черносливину, но они уже кончились. Старик окончательно расстроился, отложил ложку и вытер рот салфеткой. Все встали из-за стола.

У хозяина была типично профессорская фигура в форме спелой груши — он слишком много ел и слишком мало двигался. Говорят, в свое время он подавал большие надежды как ученый, но, став профессором, быстро покончил с научной работой и впал в чревоугодие. Он вел почти растительный образ жизни и, судя по всему, был вполне доволен судьбой. Теперь его ничто не интересовало, кроме вкусной еды, крепких напитков и университетских сплетен.

Голова у него по форме тоже была похожа на грушу, вернее, стала похожа. В библиотеке висел его юношеский портрет, на котором был запечатлен совершенно другой Филипп Бринкман, тот самый, которому много лет назад фру Эллен отдала свою руку и сердце. Глядя на портрет, можно было предположить, что с годами голова профессора претерпевала немалые изменения. Нижняя часть лица расширилась и стала чрезвычайно массивной за счет верхней части черепа, которая все усыхала в объеме. Происходило явное смещение центра тяжести. В этом не могло быть никаких сомнений.

Когда мы стояли в библиотеке возле красивого курительного столика, и я любовался юношеским портретом профессора, он вдруг подошел ко мне вплотную и сказал, склонив голову набок:

— Герман Хофштедтер пишет только о трудовом праве, а это далеко не самая интересная проблема в юриспруденции. Кроме того, он законченный догматик и доктринер. Эрнст Бруберг не умеет работать самостоятельно: его совершенно испортил Рамселиус своим дурацким методом.

Бринкман растопырил пальцы левой руки и указательным пальцем правой загибал их один за другим.

— Эрик Бергрен — одаренный малый, но он еще мало что успел, а Петерсен не здешний.

Он говорил со мной очень доверительно, но это была та самая доверительность «с позиции силы», которая не терпит никаких возражений. Закончив последнюю тираду, он вопросительно посмотрел на меня.

— Конечно, вам виднее, — уклончиво ответил я.

Его левая рука вдруг опустилась на стоявший на столе сигарный ящик. Надо сказать, что в этот момент у меня появилось чувство, будто меня подкупают.

— Попробуй-ка эти сигары, — предложил Филипп Бринкман.

Как пай-девочка, Ульрика налила всем кофе. Старик с женой устроились на софе по другую сторону длинного стола, а я со всеми удобствами расположился в глубоком кресле. В одной руке я держал сигару, в другой — чашку кофе и наслаждался комфортом. Изредка я потягивал сигару. Да, старик разбирался в таких вещах.

— Ты сейчас совсем как папа в молодости, — сказала Ульрика.

В ее голосе звучал еле сдерживаемый смех. Она стояла возле окна на фоне бледных зимних сумерек. Я видел только ее силуэт. Старик мгновенно пришел мне на помощь.

— Не обращай внимания. — Он помахал сигарой. — Нам она так же дерзит! Ничего, привыкнешь. Да и она с годами угомонится.

Я тоже махнул в ответ толстенной сигарой и с достоинством ответил:

— А меня это нисколько не волнует. Я даже не обращаю внимания. Она для меня как воздух.

Я снова взглянул на Ульрику. Я чувствовал, что где-то там, в темноте, она улыбается сейчас своей широкой ослепительной улыбкой. Она стояла так, что я не видел ее лица, и, очевидно, знала об этом.

У Ульрики Бринкман высокая грудь и полная, чтобы не сказать пышная, фигура. Однако благодаря высокому росту она все-таки кажется стройной. У нее крупное, но удивительно красивое лицо, большие голубые глаза и розовые щеки. От нее веет какой-то благоуханной свежестью. Когда я впервые увидел ее, мне показалось, что она похожа на свежеиспеченную булочку. Эта прекрасная женская плоть вызывает невероятное желание, которое пронизывает меня с головы до пят. У нее красивые длинные ноги, и вся она, такая мягкая, красивая и желанная, охотно идет мне навстречу, порой даже слишком охотно. У нее длинные светлые волосы, и вообще она олицетворяет собой тот тип белокурой красавицы, от которого сходят с ума люди с юга. Ульрика похожа и на отца, и на мать в дни их юности, а ведь когда-то они были очень красивой парой.

— Иди сюда, — позвал я. — Совершенно незачем прятать такое красивое лицо.

Ульрика ничего не ответила, лениво отвернулась к окну и стала смотреть на улицу. Теперь я видел ее в профиль. Порой, в плохом настроении, в ее облике я тоже вдруг различал грушевидные формы. В такие минуты мне казалось, что ее тело состоит из двух половинок груши. Одна половинка перевернута и постепенно спускается к талии. Другая образует низ. При этом я пытался заглянуть в будущее и спрашивал себя: «Неужели она станет похожа на старика Бринкмана? Ведь это несправедливо». Но когда я по-настоящему злился на нее, мне начинало казаться, что вся она — это мешок груш, и в свое оправдание я мог лишь сказать, что она для меня самый надежный способ сделать карьеру на юридическом факультете. Это старый испытанный способ, как в сказке, получить принцессу и полцарства…

— Снег пошел, — сказала Ульрика, придвинула кресло и села рядом со мной.

— Что будем делать вечером?

— Посмотрим, — отмахнулся я. — Спешить некуда.

Я глубоко затянулся и выпустил дым ей в лицо.

— Это тебе за папу в молодости.

— Противный! — Она надула губки, и я почувствовал прилив желания.

Старики целиком погрузились в беседу. Речь шла о Манфреде Лундберге.

— Бедняжка Анна Лиза, — говорила фру Эллен. — Для нее это такой неожиданный удар!

— Вряд ли неожиданный, — возразил старик. — Все знали, что у Манфреда плохо с сердцем.

— Скажите, пожалуйста, профессор, кто будет вести семинар по гражданскому праву вместо Манфреда Лундберга? — вкрадчиво поинтересовался я.

— Наверное, Эрик Бергрен. Но, насколько мне известно, семинары начнутся только через несколько дней.

Пока мы пили кофе, разговор не клеился. За окном быстро сгущались сумерки. Поднялся ветер, и снег неистово хлестал по окнам. Фру Эллен включила настольную лампу.

— Хотела бы я знать, кто теперь займется ревизией в благотворительном обществе «Бернелиус»? — вдруг вспомнила она. — Ведь Манфред умер…

С годами фру Эллен все больше увлекалась общественной деятельностью. После члена муниципалитета фру Линдстрем она была самым активным членом всяческих организаций в городе: правления общества «Швеция — Франция», общества Красного Креста и женского клуба партии хёйре. Правда, она ничего не понимала ни в политике, ни в медицине, а ее французский оставлял желать много лучшего. Кроме того, уже много лет она была бессменным секретарем благотворительного общества «Андреас Бернелиус», в котором пост председателя занимала Эбба Линдстрем.

— Тебе надо обсудить этот вопрос с фру Линдман, — сказал профессор.