Пригласив его в советники по нефтяной отрасли, ему предложили звание полковника. Он не пожелал.

Он сказал, что хотел бы сделаться «каким-нибудь генералом повыше».

– Чтобы командовать чем? – спросили его.

– Другими генералами, – сказал он.

Роберт Уэйли Коэн, или Боб, как его звали друзья, или дядя Боб, как к нему обычно обращались в Родне, происходил из замечательной династии Коэнов. Его отец Натаниэль, или Нэтти, был одиннадцатым сыном Луиса Коэна с Глостер-Плейс, братом Лайонела Коэна, зятем Сэмюэла Монтегю и сэра Джозефа Сибэг-Монтефиоре, партнером в «Луис Коэн и сыновья». Как и его братья, когда банк распустили в 1901 году, он ушел на покой с целым состоянием.

В 1873 году Нэтти женился на Джулии Уэйли из рода, который, как династии Мокатта и Монтефиоре, продолжался по женской линии. Это была невысокая, тонкая и гибкая женщина, любившая лошадей и верховую езду. Нэтти же был крупный, некрасивый мужчина, который за всю жизнь так и не научился ездить верхом. Это может показаться странным, учитывая, что сейчас эта семья знаменита своей любовью к лошадям, но во времена молодости Нэтти Коэны были еще городским кланом с городскими привычками. Для них лошади были всего лишь тем, что тащит кареты и оставляет кучи на дорогах.

Дети Коэнов разобрались, что к чему. Их было шестеро. Старший, Джейкоб, или Джек, затем Роберт, Чарльз и три сестры, Хетти, Доротея и Мэдж, буквально выросли в седле. Хетти получила инвалидность из-за перенесенного в возрасте двух лет полиомиелита и страдала тяжелой астмой, но ни то ни другое не мешало ей ездить верхом, хотя приходилось пользоваться специально сконструированным седлом.

Семья жила в Раунд-Оук, большом сельском доме на 15 акрах земли возле Виндзор-Грейт-парка. Там было двадцать спален, и в доме часто собирались шумные компании гостей – родственников с детьми, особенно по субботам и воскресеньям.

В саду росло тутовое дерево, по слухам посаженное самой Елизаветой I, и большой каштан, в тени которого семья часто устраивала чаепития в жаркие дни. Было еще два теннисных корта, один травяной и другой асфальтовый, и гимнастический зал. У них было все необходимое для здоровой и счастливой жизни, и они наслаждались ею без всякого стеснения.

Нэтти и его жена вели себя необычно для своего времени и круга – они не выстраивали санитарный кордон из прислуги между собой и детьми. Джулия, в частности, хотя сама и не придерживалась ортодоксальных взглядов, руководила религиозным воспитанием детей и заботилась о строгом соблюдении еврейских законов о питании. День начинался и заканчивался молитвой, а по воскресеньям из Центральной синагоги приезжал преподобный Фэй, чтобы дать детям урок религии. Однако общинность, базовый элемент еврейской религиозной жизни, не имела для них никакого значения. В своем виндзорском оплоте они никак не соприкасались с еврейской общиной.

В Раунд-Оук была большая школьная комната для детей. Помимо обычных уроков, каждый ребенок должен был научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Хетти училась играть на пианино, Боб из-за крупных рук – на виолончели. Оба стали весьма опытными музыкантами и часто развлекали родных и близких дуэтами. Внешностью Боб совершенно не походил на музыканта, и виолончель в его руках казалась оружием – пока он не начинал играть. Из мощи происходила сладость. Это было одно из его многих неожиданно тонких качеств.

Боб и его брат ходили в подготовительную школу в Уимблдоне, а после нее поступили в Клифтон, где в Еврейском доме тогда было полным-полно Коэнов. К блестящим ученикам он не относился. «Отстает, но старается», – значилось в его табеле. «Удовлетворителен, но глуп», – гласил следующий, но он очень старался и улучшил оценки и при помощи частного репетитора, занимаясь во время долгих каникул, получил стипендию для учебы в кембриджском Эммануэл-колледже.

Боб на всю жизнь сохранил любовь к Клифтону. Он послал туда обоих своих сыновей и позднее, будучи членом школьного совета, помог ему пройти целым и невредимым через самый серьезный кризис в его истории. Но Боб не всегда был там счастлив. Основатель колледжа Персиваль был директором школы в Рагби и перенес на новое место тамошние традиции, и не все они пришлись по вкусу Бобу. Он не был спортсменом, и его не интересовали активные игры. Кроме того, его угнетало навязываемое мальчикам строгое послушание, и время от времени он бунтовал.

Иногда он оказывался в положении человека, обремененного обязательствами богатства, но не имеющего для их исполнения средств, и писал домой: «Джек попросил меня написать вам и попросить что-нибудь, чтобы оставить слугам перед отъездом… Как вы думаете, не лучше ли нам обоим дать им по пятнадцати шиллингов, как все остальные, ведь как-то несправедливо, если они получат вдвое меньше только из-за того, что мы братья».

Он, видимо, не страдал от какого-то явного антисемитизма, но, когда в классе читали «Венецианского купца», он признался, что это «было мне несколько неприятно, как и другим моим одноклассникам-евреям».

Счастлив или несчастлив Боб был в Клифтоне, он, несомненно, пришел к мысли, что английская публичная школа является наилучшей из всех возможных форм обучения и что для еврейского мальчика не может быть лучшей школы, чем Клифтон.

Когда он поступил в Кембридж, его отец надеялся, что он выберет политическую карьеру, и в качестве поощрения купил ему пожизненное членство в кембриджском дискуссионном обществе; но Боб редко ходил туда и никогда не выступал и всю свою жизнь питал глубочайшее презрение к политике и политикам. Он изучал науку, но, видимо, больше всего времени тратил на музыку и играл в колледже в струнном квартете.

Он мало общался со студентами-евреями, но подружился с Осмондом д’Авигдором-Голдсмидом, который еще во время учебы в Кембридже унаследовал поместье Сомерхилл и большое состояние. Осмонд пригласил Боба вместе с ним совершить большое путешествие по миру. Такой шанс выпадает раз в жизни, и Боб его не упустил, хотя для этого ему и пришлось прервать учебу. Друзья и родные снабдили их рекомендациями к выдающимся личностям во всех уголках мира. Они провели некоторое время в Индии и доминионах, а после возвращения Боб прочел доклад о «Британском характере на примере Индии и колоний», который по существу пересказывал идеи Киплинга о «бремени белого человека».

Англичанин в Индии, заявлял он, «это не какой-нибудь Джон Буль-паша, безответственный хозяин тысяч рабов… он выполняет роль Джона Буля-батюшки. Это касается не только чиновников, к которым относится большинство англичан в Индии, но и всякого англичанина, ступающего на индийскую землю. Именно ответственность привлекает англичанина, тогда как обычного человека привлекает власть. Одна отрезвляет, вторая опьяняет. И из двух первая больше подходит для великих свершений. Поэтому именно в Индии англичанин проявляет себя с наилучшей стороны. Правительство – это правительство английских джентльменов как таковых…»

Хотя эти слова Боб написал в возрасте двадцати двух лет, и его биограф Роберт Энрикес цитирует их, краснея от стыда, на самом деле это краткий конспект мировоззрения Боба по одному важному аспекту жизни и помогает понять, почему позднее он взял на себя роль светского главы англоеврейской общины – батюшки Джона Буля.